Шолохов - Андрей Воронцов

Михаил взял лист бумаги, написал записку Луговому. Потом спустился вниз.

— Маруся, — сказал он жене, — надо отнести эту записку Луговому, только не беги прямо в райком, а спокойно пройди по улице, зайди в лавку, а уж потом — к Петру. Да, скажи маме, пусть приготовит кошелку с едой, как мне на рыбалку.

— Да что случилось?

— Потом скажу. Иди скорее.

Через полчаса пришел Луговой. Михаил познакомил его с Иваном, все рассказал. Рябоватое узкое лицо Лугового побледнело.

— Я тоже думаю, что надо ехать в Москву, пробиваться к Сталину, — сказал он. — Я посидел, знаю кое-что об их методах. Скорее всего, они пойдут на твою ликвидацию. «Организатор повстанческих групп» — это уже все было… Потом уничтожат исполнителя и объявят, что враги народа, белоказаки или там троцкисты, расправились с Шолоховым. Помните убийство Кирова? Ехать нам надо всем вместе и прямо сейчас.

— Вместе не получится, — покачал головой Михаил. — Ничего особенного в том, что мы с тобой вдвоем едем в Москву, никто не увидит. А вот если с нами поедет Иван, гречухинцы сразу поймут, что к чему. Можем не добраться до Миллерова, не то что до Москвы. Тут речь об их голове идет, пойдут на все! Иван должен ехать отдельно от нас.

— Правильно, — согласился Погорелов. — А вам надо ехать не в Миллерово, а через Михайловку, к сталинградскому поезду. Меня высадите где-нибудь на полпути, я старый партизан, не пропаду. Да и «корочка» у меня чекистская есть за подписью Когана. До Москвы доберусь. Наганы в рабочем состоянии? — Иван кивнул на ковер, где среди шашек и ружей углядел револьверы.

— Обижаешь! — сказал Михаил. — Бери, какой нравится. — Он достал из ящика письменного стола патроны, деньги. — Маманя там тебе «тормозок» на первое время приготовила. А потом будешь грабежом кормиться — вам, партизанам, не привыкать. Перед тем как направиться к железной дороге, постарайся купить себе где-нибудь костюм, а свою одежду электрика выбрось. В Москве в ней только собак пугать. Билет до Москвы бери в спальный вагон, там меньше глаз на тебя смотреть будет. Денег не жалей, здесь достаточно. Ты, Петро, в райкоме никому не говори, что уезжаешь. Позвонишь потом из Москвы.

— Ну что ж, тогда в дорогу, други! — воскликнул Погорелов. — Только уезжать отсюда надо так, чтобы нас никто не увидел. Как это сделать?

— Как стемнеет, подгоню машину проулками к задам дома, — сказал Луговой. — А вы вылезайте через окно.

…Думал ли когда-нибудь Шолохов, что придется ему бежать из собственного дома, да еще через окно! В темноте простился он с домашними, принял из дрожащих рук Анастасии Даниловны котомку с едой. Потом тихонько открыли окно, стали ждать знака от Лугового. Погорелов зашептал Михаилу в ухо:

— Ты вот мне дал харчишки, а я вспомнил, как шестнадцать лет назад, в такое же время, осенью, ты уезжал в Москву, а я тебе принес сала, помнишь? Ты еще брать не хотел. Не прогадал я! Теперь это сало ко мне вернулось! Нет, брат, это точно — судьба!

— Да, — сказал пораженный этим совпадением Михаил. — Только тогда я бежал один, а теперь мы бежим вместе…

— Тихо! — приложил палец к губам Иван. — Вроде — автомобиль…

Они прислушались. В звонкой тишине октябрьского вечера, действительно, появился звук, напоминающий приглушенную работу двигателя. Потом в саду зашуршало, а через некоторое время донесся тихий свист. Погорелое взвел курок нагана:

— Пошли.

Михаил полез первым, чтобы снизу помочь Ивану, если он замешкается со своей больной ногой. Но он, отдав револьвер Михаилу, сел на подоконник, перекинул ноги в сад и плавно, на руках, опустился на землю. Из-за деревьев показался темный силуэт Лугового.

— Готовы?

— Готовы. Все в порядке?

— Вроде так.

Низко нагибаясь под ветвями деревьев, они прошли по мягко пружинящему под ногами настилу из опавших листьев к калитке на задах. Погорелов высунулся наружу с наганом, осмотрелся.

— Давайте. Идите к машине не останавливаясь. Если что, я прикрою.

В нескольких метрах от калитки тихо урчал «газик» с потушенными фарами. Шолохов и Луговой беспрепятственно подошли к нему, сели. Потом залез и Погорелов.

Шофер повернулся к ним. Даже в темноте было видно, как он бледен.

— Куда едем? — хрипло спросил он.

— На Михайловку, — ответил Луговой. — До околицы едешь тихо, не зажигая фар, а дальше — дуй во весь дух! Не останавливай никому, кто бы тебе ни махал — хоть милиция, хоть НКВД! Вокруг работают переодетые враги. Понял?

— Понял… — упавшим голосом пробормотал шофер. — А если они стрелять начнут?

— Езжай еще шибче! А наганы и у нас самих найдутся.

— Только окна опустите, — посоветовал Погорелое. — Не пулей, так стеклами поранит.

Автомобиль, подвывая двигателем, тихо двинулся вперед. Несколькими пустынными улочками выбрались на шлях, водитель прибавил скорости. Здесь у плетней еще торчал кой-какой народ, но никто, по-видимому, не обратил особого внимания на почти бесшумно, как тень, скользящий по улице «газик». Беспрепятственно выехали за околицу, шофер включил фары. В снопах света вертелись желтые ладошки опадающих с деревьев листьев. Заскрежетал переключаемый рычаг скоростей, водитель поддал газу, в окошки ворвался и сразу пробрал их с головы до пят холодный, пахнущий овражьей сыростью ветер. Они полетели вперед через поднимающуюся над шляхом легкую дымку.

Михаил думал о том, что сказал ему Погорелов, о совпадениях, о судьбе. Да, все было похоже, только ехал он на автомобиле, а не на подводе, и в другую сторону. Снова степь, снова мгла, дрожащие далекие огоньки, едва приметные во тьме верхушки курганов. Все прочее куда-то исчезло: и прожитые годы, и борьба, и писательская слава, и значимость его имени для окружающего мира… Осталось только то, что было и шестнадцать лет назад: чувство бесконечности в груди, ощущение, что время и пространство — это одно и то же, что версты, пожираемые автомобилем, — это десятилетия, века… Промелькнуло за окном небольшое кладбище, блеснула в свете фар латунная табличка на кресте. И неведомое имя, начертанное на ней… Подумалось: а вдруг за следующим поворотом время начнет обратный отсчет, там будут еще живы те, чьи кости покоились на одиноком этом кладбище, и будут они по мере того, как летит к Сталинграду по шляху «газик», распрямляться и молодеть… Но разве он, как некий демиург, не делал то же самое со своими героями, когда писал «Тихий Дон»?

Судьба, судьба! Что значила она в его жизни? Этот путь, эта степь, эти вехи, кем-то разбросанные по ней, пронзительная мысль о жизни и смерти, изведанная им в отрочестве вместе с чувством бесконечности Вселенной, ядовитая сладость другого чувства, словно вывернувшего бесконечность наизнанку и оставившего от нее только его собственное, конечное тело, напутствие таинственного пастыря, Иван Погорелов, появившийся сразу после того, как пастырь исчез, кусок сала, который Иван завернул в порыжевшие капустные листья, Харлампий Ермаков, увидевшийся ему почему-то в ночном саду, при свете лампы, которую он держал в руках, Сталин с непроницаемым, отрешенным лицом, твердо говорящий: «Третью книгу «Тихого Дона» печатать будем!», стук погореловских шагов по лесенке, тепло его плеча рядом, лежащая на его коленях котомка с едой…