Шолохов - Андрей Воронцов

14 ноября бюро Ростовского обкома приняло решение восстановить на прежней работе Лугового, Логачева и Красюкова. Было сочтено, что они «были злостно оговорены участниками контрреволюционной правотроцкистской и эсеровско-белогвардейской организации» — то есть теми, кто был арестован уже после Лугового и его друзей, не выдержал истязаний и дал на них ложные показания. Те же обкомовцы и энкавэдэшники, кто непосредственно организовал арест вешенцев, исключая Шацкого, взятого по другому делу, не понесли никакого наказания. Освободили от своих обязанностей секретаря Вешенского райкома Капустина, председателя РИКа Мартынова и уполномоченного Комзага Винника, да и то лишь потому, что на их места пришлось вернуть Лугового, Логачева и Красюкова.

А потом друзья рассказали Шолохову, что происходило с ними в тюрьме. Он сразу понял, почему Ежов хотел их оставить в Москве.

Лугового, больного туберкулезом, тоже держали в каменном мешке, заставляли спать на голом полу. Так же, как и Красюкова, допрашивали по несколько суток подряд, но использовали нововведения: например, плевали в лицо и не разрешали стирать плевков, били кулаками и ногами, бросали в лицо окурки. Потом поместили в камеру с вопящим день и ночь сумасшедшим. Когда же Луговой отказался лжесвидетельствовать и после этого, перевели в карцер-клоповник. Насекомых-кровопийцтам было столько, что через день тело покрывалось кровавыми струпьями и человек сам становился сплошным струпом. Следователь Григорьев кричал Луговому: «Не будешь говорить, не выдашь своих соучастников, — перебьем руки. Заживут руки — перебьем ноги. Ноги заживут — перебьем ребра. Кровью ссать и срать будешь! В крови будешь ползать у моих ног и, как милости, просить будешь смерти. Вот тогда убьем! Составим акт, что издох, и выкинем в яму».

Логачев подобных пыток не выдержал: подписал то, что состряпал и прочитал ему следователь Маркович. А этот Маркович, воспитанник Резника, очень интересовался Шолоховым: «Почему не говоришь о Шолохове? Он же, блядина, сидит у нас! И сидит крепко! Контрреволюционный писака, а ты его покрываешь!»

Красюков в Миллеровской тюрьме сумел перекинуться парой слов с доставленным туда же Лимаревым, и тот ему сказал, что одного из их друзей, Каплеева, допрашивали десять суток подряд. На десятые сутки он все подписал…

Михаил понял, что освобождение Лугового, Логачева и Красюкова было не более чем личным подарком ему, чтобы не слишком нервничал. Посоветовавшись с друзьями, он сел писать новое письмо Сталину. «Почему не привлекают к ответственности тех, кто упрятал в тюрьму Лугового, Логачева, Красюкова, и тех, кто вымогал у них показания в своих вражеских целях? — спрашивал он. — Неужто все это так и останется и врагам будет дана возможность и дальше так же орудовать?»

Он не видел теперь смысла бороться только за вешенцев. Нужно было добиваться отстранения Евдокимова и Люшкова — начальника Ростовского НКВД, а вслед за этим — пересмотра дел сотен других людей, которые еще оставались в живых. Михаил писал: «В обкоме и областном НКВД была и еще осталась недобитой мощная, сплоченная и дьявольски законспирированная группа врагов всех рангов, ставящая себе целью разгром большевистских кадров по краю… Пора распутать этот клубок окончательно, т. Сталин!»

Шолохов был не первым, кто писал Сталину о злоупотреблениях НКВД, но он был первым советским писателем (и, увы, последним), который открыто заявлял, что система следствия в НКВД недопустима не только по отношению к его родственникам или друзьям, но и ко всем подследственным вообще, даже если это такие люди, как Шеболдаев или Резник. «Т. Сталин! Такой метод следствия, когда арестованный бесконтрольно отдается в руки следователей, глубоко порочен; этот метод приводил и неизбежно будет приводить к ошибкам. Тех, которым подчинены следователи, интересует только одно: дал ли подследственный показания, движется ли дело…

Надо покончить с постыдной системой пыток, применяющихся к арестованным. Нельзя разрешать вести беспрерывные допросы по 5–10 суток. Такой метод следствия позорит славное имя НКВД и не дает возможности установить истину».

В конце письма Михаил просил снова прислать на Дон Шкирятова и одного из заместителей Ежова, чтобы они разобрались со всеми ростовскими делами и «хорошенько присмотрелись к Евдокимову». К письму Шолохов приложил заявление Василия Благородова в Вешенский райком и лично отвез в феврале 1938 года пакет в Москву, где передал его секретарю Сталина Поскребышеву.

Сталин, прочитав письмо, написал на нем: «1) Травля Шолохова», и распорядился отправить в Ростовскую область Шкирятова и начальника IV отдела Главного управления НКВД Цесарского.

Комиссия Шкирятова действовала прямо противоположным образом, нежели в 1933 году. Видимо, таковы были и полученные ею инструкции. В результате работы Шкирятова и Цесарского были освобождены только три человека — Лимарев, Дударев и Тютькин-младший. Было сочтено необходимым вызвать из лагеря Худомясова, Петрова и Кривошлыкова и перепроверить следственные дела, но уже в «рабочем порядке», после отъезда комиссии. Факты, сообщенные Шолохову Луговым, Логачевым и Красюковым, вообще не проверялись.

Наказывать работников Вешенского и Миллеровского отделений НКВД комиссия посчитала нецелесообразным, полагая, что «перевод тов. Сперанского тов. Ежовым на работу в Колыму» — мера вполне поучительная.

О Евдокимове и его подручных речь в докладе Шкирятова и Цесарского вообще не шла. Впрочем, Евдокимов тоже был «наказан» — назначен заместителем наркома водного транспорта СССР.

IX

Однажды, в один из октябрьских дней 1938 года, когда Шолохов работал у себя в кабинете, в мансарде, его позвала снизу Мария Петровна:

— Михаил Александрович! К тебе электрик.

— Какой электрик? — встрепенулся Михаил. — Разве мы вызывали?

— Нет, не вызывали, но он говорит — плановая проверка проводки. Хочет посмотреть и мансарду.

— Вот как… Ко мне уже Меньшиков посылал человека телефон проверять. Помнишь? Потом мы с Луговым решили почтовых голубей завести. Ну, пусть идет…

По крутой лесенке кто-то затопал неловко, со стуком. Дверь приоткрылась:

— Можно?

— Входи.

Вошел, припадая на одну ногу, электрик в большой, закрывающей верхнюю часть лица кепке.

— Здравствуй, Миша, — тихо сказал он и снял кепку.

Шолохов ахнул. Это был Иван Погорелов, постаревший, осунувшийся, с сединой на висках. Они крепко обнялись.

— Иван! Откуда ты? Какими судьбами? За столько лет ни разу не приехал, не написал! Что это за маскарад? Ты же вроде в органах давно не работаешь?