Суворов - Вячеслав Лопатин

К варшавскому периоду относятся два уникальных рисунка. Художники А. Лорман и А. Орловский изобразили Суворова на маневрах в белой рубашке, раздуваемой ветром, солдатской каске, низеньких сапогах, скачущего во весь опор. Глядя на стремительного всадника, не скажешь, что ему шел 65-й год — столько в нем жизненной силы и бодрости.

Были и другие рисунки, выполненные с натуры. Живописец, рисовальщик и гравер Жан Пьер Норблен де ла Гурден (Ян Петр Норблин), родившийся во Франции, был приглашен в 1772 году в Польшу учителем рисования молодых князей Чарторыйских, представителей одной из самых могущественных польских фамилий. Мать последнего короля Польши была урожденной Чарторыйской. Тридцать лет жизни в Польше сделали Норблина «вполне поляком и патриотом». Профильный рисунок головы Суворова сделан с натуры, по словам Помарнацкого, «рукою художника, склонного к гротеску, да к тому же рукою недружелюбною». И хотя, по мнению исследователя, сходство с изображением Суворова на измаильской медали неоспоримо, «черты утрировки в наброске Норблина очевидны: утрирована форма носа, излишне выпуклым сделан лоб, рот полураскрыт, подчеркнута небритость лица». На втором рисунке Норблина профиль полководца помещен среди «зарисовок казаков и гренадеров в потемкинских шапках — наглядное свидетельство, что голова Суворова была зарисована с натуры… в момент, когда полководец находился среди своих войск». И снова перед нами шарж. Есть и третий рисунок, в котором художник переработал свои наброски: «брови полководца нахмурены, рот крепко сжат, форма носа стала более правильной, волосы развеваются… Рядом изображены пылающий факел, кинжал, копье с извивающейся вокруг него змеей и маска Горгоны — атрибуты, долженствующие напоминать об ужасах ночного штурма Праги».

Однако блестящий рисовальщик не устоял перед искушением и оставил нам великолепные документальные свидетельства пребывания Суворова в Варшаве. «На Саксонской площади в самом центре столицы изображен парад войск. На переднем плане слева строй гренадеров в "потемкинских" шапках… В центре можно различить фигурку командующего парадом Суворова; слева от него два барабанщика, позади группа штабных офицеров… Как к привычному зрелищу относятся к смотру варшавяне, огибающие площадь; непринужденно расположились перед строем гренадеров две собаки. Низкие облака передают ощущение промозглой погоды, обычной для варшавской зимы» — так описывает рисунок Помарнацкий. К общему плану парада на Саксонской площади художник прибавил два средних, в высшей степени интересных: «Суворов изображен в фас, без мундира, в широкой свободной рубашке, гренадерской солдатской шапке и низких ботфортах со шпорами; дирижерским жестом обеих рук он, очевидно, поясняет какие-то словесные поучения. На другом рисунке Суворов изображен в профиль; одежда и жест приподнятых рук на обоих рисунках одинаковы». Помарнацкий сопроводил эти рисунки воспоминаниями француза Дюбокажа, которые позволили «дополнить и оживить» парад на Саксонской площади.

Маркиз Дюбокаж представляет Суворова страстной, чувствительной натурой, человеком твердого характера и железной воли, которая замечательно сочеталась с искренним добродушием, простотой, скромностью и благочестием: «Физическое сложение сходствовало совершенно с его оригинальностью. Он был маленького роста, телосложения слабого и, казалось, с виду деликатного, но природа одарила его крепким, сильным и нервическим темпераментом, который вследствие его воздержаний, строгой и деятельной жизни постоянно укреплялся. Вообще Суворов был мало знаком с болезнями, мог вынести любую усталость больше, нежели другой более крепкого сложения».

Он закалил тело и дух, личным примером учил переносить тяготы военной жизни, не бояться холода. Дюбокаж повествует, как в январе 1795 года на плац-параде в Варшаве фельдмаршал держал речь перед войсками:

«Холод был ужасный. Суворов, одетый по обыкновению в канифасный белый камзол, явился посреди каре и начал свою речь. Но, заметив, что многим казалась она слишком длинною по причине чрезмерного холода, продолжал ее нарочно более двух часов.

Все генералы, офицеры и солдаты разошлись по квартирам почти замерзшие, с простудою, насморком и кашлем. Один Суворов оставался невредим, и редко видал я его столь веселым: во всех горницах раздавался громкий кашель; но эта музыка веселила его до крайности. Он смеялся от души и был весьма рад, что подал солдатам своим пример неутомимости и научил их презирать суровые зимние морозы».

Зарисовки Норблина вкупе с рассказом Дюбокажа, словно маленький документальный фильм, дают представление о живом Суворове. Их удачно дополняют воспоминания племянника последнего польского короля. Князь Станислав Понятовский в 1791 году смело выступил на сейме против новой конституции, подвергся обструкции и был вынужден покинуть родину. В апреле 1795-го он отправился из Рима в Петербург хлопотать о своих секвестированных имениях и по пути остановился в Варшаве.

«В моем загородном доме жил Суворов, и, желая взглянуть на первый, я не мог избежать последнего. Но где я увидел его? В чулане, где для меня приготовляли кофе.

Он пошел мне навстречу и сказал: "Мне совестно, что вы находите меня здесь, но зато посмотрите, как я содержу ваш дом".

Действительно, вся хорошая мебель была составлена по его приказанию в сарай. Нигде не было ни столов, ни стульев, а в той маленькой комнатке, где он занимался делами, стояли лишь стол и два стула, такие, каких не найти и в самом жалком кабаке.

Так как он давно знал меня, он вполне естественно сказал мне: "Мы не можем избежать войны с Францией, и мне поручат вести ее"».

Суворов внимательно следил за потенциальным противником, разбирал его возможности — и чисто военные, и духовные. Поражают его оценки противоборствующих сторон — французских роялистов и революционеров.

«Однажды в Варшаве на параде, — вспоминает Дюбокаж, — Суворов подходит ко мне, берет за руку и, отведя в сторону, говорит мне: "Петр Гаврилович, слушай, брат, я хочу писать к Шаррету[31], ты ему скажешь, что я дивлюсь ему, что я его поздравляю; слава Богу, честь ему… Ты мне принесешь вечером письмо, я его подпишу".

Потом, сделав несколько вопросов касательно его, окончил так: "Если ему удастся, то он будет великим человеком".

Но, кажется, он не совсем верил в успех, потому что вечером, когда я подал ему письмо для подписи, он спросил меня, каким образом я могу доставить письмо. Я ответил, что Шаррету весьма лестно будет получить его чрез русского офицера, и так как это поручение сопряжено с опасностью, то это мое дело.