Избранные произведения в трех томах. Том 3 - Всеволод Кочетов

Отступая, втянув голову в плечи, Воробейный запнулся за что–то каблуком и полетел спиной в нагромождение пыльных клубных предметов.

Степан вышел, не оглядываясь и не слушая его ругательств.

27

После почти годового перерыва обер–мастер Платон Тимофеевич Ершов вновь шагал в свой доменный цех. Ступал крепко, прочно, в коленях не хрустело, недавней расслабленности как не бывало.

Первой, кого он встретил в цехе, была Искра. От радости она споткнулась и чуть не упала в желоб. Платон Тимофеевич ее подхватил. Она ходила за ним, пока он здоровался с рабочими, пока осматривал печь, проверял сложное доменное хозяйство.

— Так ничего и не сделали. Работнички! — сказал он. — А мы же с вами, Искра Васильевна, сколько всего напланировали!

— Как ничего! Кое–что сделали, — ответила Искра. — Новые электропушки на всех печах поставили. В пирометрической есть новые приборы. Шаровые мельницы привезли…

— Ладно, теперь возьмемся за дело как полагается. Выведем цех в передовые по Советскому Союзу. До чего тяжко без дела сидеть, Искра Васильевна, вы и понять этого не сможете. Удивляюсь на тех, кто здоровые, крепкие, а добровольно на пенсию выходят. Сам того не замечаешь — в старого деда превращаешься.

К ним подошли рабочие, стали закуривать, рассказывать истории о пенсионерах и отставниках, — не завидовали их жизни. Искра слушала, и сердце ее наполнялось тоской. Люди, у которых такой тяжелый, горячий труд, с сожалением отзываются о жизни тех, которые с утра до вечера могут ничего не делать или днями сидеть с удочками на берегу, копать грядки и выращивать овощи или цветы, спать вволю и читать сколько вздумается.

— Это ведь когда вот тут шесть дней покрутишься, то на седьмой оно и ничего плотичек потягать возле моста. А ну-к день–то за днем тягать их? Беспросветное существование!

Неужели и ее ждет такое беспросветное существование, думала Искра с горечью. Вчера Виталий вновь начал разговор об отъезде, он сказал, что, поскольку она дала слово уехать, как только закончится история с обвинением ее в плагиате, их больше здесь ничто не удерживает: история закончилась благополучно, нечего ждать следующей, которая может и не так благополучно кончиться, надо собираться.

Нелепо, нелепо! Вот именно теперь–то уж и совсем нет никакого смысла уезжать. Вернулся Платон Тимофеевич, Воробейного переводят куда–то в другой цех помощником мастера, теперь можно снова работать в полный размах, радостно, весело, как было прежде. Они возьмутся с Платоном Тимофеевичем за реконструкцию цеха, в доменном деле столько сейчас новшеств; может быть, съездят куда–нибудь за опытом — в Магнитогорск или в Кузнецк. Ну ведь она плохо варит эти противные борщи, которых желает от нее Виталий. Она неважная хозяйка, толку от ее домашнего пребывания не будет. Что же делать, что же делать? Неужели все–таки надо уезжать? Неужели не удастся отговорить от этого Виталия?

Она подумала о Гуляеве. Не повлияет ли тот на сына своего покойного друга: как–никак, а Виталий с Александром Львовичем считается.

Искра решила, что после работы непременно съездит к Гуляеву, и, едва сдав смену, отправилась к нему домой. Отворила Устиновна и сказала, что его нету, с утра нету и когда будет — неведомо. Решила, что заедет еще раз.

Но сколько бы в этот день Искра ни заезжала к Гуляеву, она его все равно бы не застала. В тот день он собирал в дорогу Зою Петровну.

После заседания завкома Чибисов приехал к Зое Петровне, сказал, что если она хочет, он снова возьмет ее к себе. У него, мол, отходчивое сердце, и к старости он стал сентиментальным. И кроме того, с теми крашеными кикиморами, каких ему каждую неделю раздобывает в секретари отдел кадров, он работать не может,

— Одним словом, согласны вы или нет, — сказал он, — а вот уже есть приказ о вашем восстановлении на работе. Объявляю строгий выговор и восстанавливаю.

— Но я же больна.

— Месячный отпуск дадим. Профсоюз хлопочет о путевке в санаторий.

Он бубнил, ворчал. За напускной его грубостью Зоя Петровна видела совсем другое. Ей было бесконечно стыдно перед ним за все, что она против него сделала.

— А ведь вы же были правы, Антон Егорович, — сказала она, не глядя ему в глаза. — Вы правильно меня уволили. Я совершила отвратительный поступок. Это ведь даже преступление, а не просто поступок.

— За это, я думаю, вам еще и по партийной линии попадет. Поправитесь, отдохнете, с вами еще поговорят в партийном комитете. Я бы лично продлил вам на годик кандидатский стаж. Думается мне, что так оно и будет. Не давайте играть собою всяким проходимцам.

Все получилось так, как оказал Чибисов, — путевку достали, и Зоя Петровна вечерним поездам уезжала в Сочи. Там, говорили, уже весна, все цветет; расцветет и она, Зоя Петровна.

Искра вторично слышала от Устиновны: «Нет, не был, не приходил, не знаю где» — именно в тот час, когда Гуляев махал рукой Зое Петровне, делавшей какие–то знаки за стеклами отходящего поезда.

Когда поезд исчез во тьме, когда уже не стало видно и красных огоньков на его последнем вагоне, Гуляев сказал матери Зои Петровны:

— Надеюсь, вернется здоровой и веселой. Будем ждать.

Они шли по доскам перрона к выходу.

— Александр Львович, — сказала старуха. — А вы что — женитесь на ней или как?

— Не понимаю вопроса, — удивился Гуляев.

— На Зоеньке–то, говорю, женитесь, может быть?

— А с чего я должен на ней жениться, из каких соображений, разрешите полюбопытствовать?

— Одинокая же. Судьба ее обижает. А молодая и красивая еще. Любить вас будет.

— Вы уверены, что она пойдет за меня?

— Уж так уверена, как в себе. Она души в вас не чает. Ближе вас у нее никого и нету, Александр Львович. Меня, понятно, если не считать, да вот Ниночку. — Она указала на девочку, которая все оглядывалась, все смотрела в темноту, в которую уехала ее мама, и утирала слезы пестрой рукавичкой.

— Знаете, уважаемая мамаша, сказал Гуляев, когда уже вышли на привокзальную площадь, — не пытайтесь судьбу вашей дочери решать за нее. Выходить за меня ей незачем, даже если бы она и согласилась. Она сейчас в таком состоянии, что рада любой ласке, любой поддержке. А дальше что? Дальше — жизнь с человеком, который ровно в два раза старше ее. Вот на вас бы я женился, — с усмешкой сказал Гуляев. — Вы, думаю, года на два, на три моложе меня. Пойдете? А Зоя Петровна пусть продолжает поиски счастья, Одним оно дается сразу. Другим вовсе не дается. Третьи завоевывают его в тяжелой борьбе, но в конце концов находят и уж тогда берегут как зеницу ока. Отчаиваться нельзя, надо бороться за счастье, надеяться на него, ждать до последнего твоего часа. Вот так. А что касается меня, то я Зое Петровне в отцы гожусь и в таком звании рад буду оказывать ей поддержку, если оная понадобится. Засим разрешите откланяться. Буду захаживать, проведывать вас и Ниночку. До свиданья,

Он шел по улице, бормотал себе под нос. С интересом прислушивался к словам, которые откуда–то, из своих закоулков, извлекала память:

…С тех пор привычка у меня —Всегда держаться ближе к свету.Хоть голоса любимого уж нету,Никто меня не просит, не зовет, —А старая привычка все живет!

Что это такое, задумался, откуда? Вспомнил, что это стихи Искры. «Ходите здесь, под фонарями, чтоб я вас дольше видеть мог».

Надо к ним сходить, к старым друзьям. А то совсем позабыл о них, совсем. Уже несколько недель все свободное время отдавал больной Зое Петровне. Даже от жизни театра несколько отстал. С Алексахиным бог знает сколько не встречался. А надо, очень надо встретиться. Есть интересная идея для новой пьесы — показать человека, от которого страдают хорошие, честные люди. Такого человека, который спекулирует революционными фразами, якобы радеет за общее дело, а сам сугубый индивидуалист. Обманывая коллектив, он, может быть, еще долго существовал бы своей второй, показной, жизнью, если бы не трудные дни, не сложные события в жизни народа, в природе которых индивидуалист–стяжатель ошибся. Проявление силы он принял за слабость, попытался использовать момент в личных целях и жестоко ошибся.

Вот бы воодушевить Алексахина. Типаж для него найдется, далеко ходить не надо. Знает такого убеленного сединой красавца Гуляев. Пусть думает парень над новой пьесой. Обстановка в театре изменилась, таких препятствий, как было год–полтора назад, молодой драматург там уже не встретит: и худрук стал иным, и Томашук полностью обанкротился, утратил свое непомерное влияние на дела театра. Надолго ли это, на коротко — кому ведомо? Когда идет будничная, трудовая, созидательная повседневная жизнь, видно и слышно лишь тех, которые с топорами, которые с шахтерскими лампочками, которые строят, создают, которые со сцены разговаривают со зрителями о больших идеях. Но вот осложнение, препятствие на пути и лезут на глаза до того невидные и неслышные томашуки. Даже речи выкрикивают с трибун, взъерошенные, бледные, пылающие, так сказать, святым огнем. Одно хорошо, что они столь же быстро и исчезают: выскочил, что черт из ящика на пружине, и вновь скрылся под крышкой.