Хроники Фрая - Стивен Фрай

Я не стану заходить слишком далеко и уверять вас, что без меня сериал так и застрял бы на мертвой точке, однако мне известно, что Ричард Армитаж пользовался в Би-би-си огромным влиянием: помимо всего прочего, друг его детства Билл Коттон, директор-распорядитель телевидения и вообще обладатель решающего голоса, имел в корпорации колоссальную власть. Оба они были детьми музыкальных звезд 1930-х. Руководитель оркестра Билли Коттон и композитор-песенник Ноэл Гей были ближайшими друзьями, правившими в «Переулке жестяных кастрюль», а их сыновья оказались ближайшими друзьями, которые стали править пришедшим ему на смену миром популярных развлечений. Роуэн же и Бен были моими друзьями, и то, что идея исторического комедийного сериала, в которой оба смогут применить свои уникальные таланты, получит второй шанс, могло меня только радовать, и очень сильно. Другое дело, что я о ней особенно и не думал, находя радостное утешение в мысли, что, возможно, мне удалось убедить Ричарда Армитажа в правильности выбора Бена.

И потому изрядно удивился, когда меня спросили, не соглашусь ли я сыграть в этом сериале одного из постоянных его персонажей. Впервые я услышал об этом в ходе того, что Бену нравилось называть «изучением заматерелости».

При всей его (полностью ошибочной) репутации безрадостного, пуританствующего социалиста, Бен всегда — во всяком случае, с первого дня нашего с ним знакомства — питал необычайную привязанность к старомодным и чрезвычайно английским манерам, стилю, пышности. Он обожает П. Г. Вудхауза и Ноэла Кауарда, он питает истинную страсть к истории Англии. Я разделяю многие из его вкусов. Я люблю мир клубов, старых, почтенных пятизвездных отелей, улиц Сент-Джеймса и безумных традиционных институций — от крикетного стадиона «Лордз» до «Бифштекса», от мюзик-холла «Уилтонз» до ювелирных магазинов «Уортски», от парикмахерской Трампера на Джермин-стрит до «Песочницы» клуба «Савил».

Может быть, потому, что оба мы происходим из европейских еврейских семей, избежавших преследований со стороны нацистов, возможность проникать — хотя бы случайно и с краешку — в цитадели Истеблишмента давала нам ощущение большей укорененности в культуре и ее законах, которых мы могли бы не знать и вовсе. Не исключено, что и моя безумная коллекция кредитных карточек плюс то, что меня узнавали в лицо портье и метрдотели самых изысканных заведений Лондона, укрепляло мою уверенность в том, что меня просто-напросто не могут сию же минуту арестовать.

Сразу после окончания университета я стал членом клуба «Оксфорд и Кембридж», занимавшего здание на Пэлл-Мэлл, классический сент-джеймсский дворец с курительными комнатами, морщинистыми от старости покойными кожаными креслами и величественными мраморными лестницами. Вечерами на его наружных стенах зажигались ярчайшие фонари, а с его кортов и из помещений доносился стук ракеток и бильярдных шаров. Вступить в него мог, разумеется, выпускник любого из двух названных университетов, самым, однако, удивительным — если учесть, что в обоих уже семьдесят лет обучались как мужчины, так и женщины, — было то, что клуб этот оставался чисто мужским: женщины в него допускались как гостьи, но с большой неохотой и только в специально для них отведенную гостиную, находившуюся в одном из крыльев его здания. Для меня величайшей, быть может, привилегией членства в нем была доступность других клубов Лондона и едва ли не всего мира. В августе, когда персонал «Оксфорда и Кембриджа» уходил в отпуск, вступали в силу взаимные соглашения этого клуба с другими. В это время клуб «Реформа» (навсегда связавшийся в моем сознании с Филеасом Фоггом из «Вокруг света за восемьдесят дней»), «Клуб Путешественников» (приютивший в своих стенах загадочного и зловещего монсиньора Альфреда Гилби[172]), «Клуб ВВС, морской и военный» (именуемый обычно «Вход и выход»), носящий нелепое название «Клуб Ист-Индии, Девоншира. Спортивных и частных школ» на Сент-Джеймсской площади и с полдюжины других открывали свои двери для осиротевших, нуждавшихся в клубном утешении членов «Оксфорда и Кембриджа». «Карлтон-клуб», величавый приют крайних консерваторов, стоящий на Сент-Джеймс-стрит более-менее напротив трех славных и древних торговых домов — виноторговли «Братьев Бери и Рада», шляпника Л. Локка и обувщика Лобба, — также входил в список заведений, предлагавших нам свое августовское и августейшее гостеприимство.

Я приводил Бена Элтона в «Оксфорд и Кембридж», и он наслаждался чудесами и нелепостями этого учреждения. Пюпитры на столах трапезной клуба, предназначенные для тех, кто имеет привычку читать, поглощая завтрак или обед, древние весы из меди и красного дерева и лежавший рядом с ними старинный гроссбух, в который члены клуба могли заносить свой вес, библиотека, парикмахерская и бильярдная — все утешало Бена, питавшего привязанность к умопомешанному традиционализму. Бен обозначал его словом «заматерелость» — ровно такой же отличаются и матерый старый портвейн, и придирчивые, вздорные старички, коими обычно кишат подобные места.

Как-то под конец июля 1985-го я позвонил ему.

— Пора бы нам и поматереть, Бен.

— В самую точку, Бинг, — тем более мне и поговорить с тобой нужно.

Бен всегда называл меня «Бингом», называет так и поныне, а почему, я уже не помню.

— Если тебя устроит следующая неделя, — сказал я, — могу предложить любой клуб, хотя, по-моему, «Карлтон» порадует тебя сильнее прочих.

— Я его за одно только название уже полюбил.

Под вечер следующего четверга мы встретились, чтобы промочить — предварительно — горло, в «Ритце». Вам может показаться неправильным, или ханжеским, или снобистским, или нелепым, или жалким, что два таких двадцати с чем-то летних человека ведут себя, точно персонажи романа Вудхауза или Во, — возможно, именно таким наше поведение и было. Прошу вас поверить, что в нем присутствовал элемент — не иронии, быть может, но игры, застенчивого понимания нелепости нашего поведения и смехотворности самих наших персон. Два еврейских комика изображают фланёров старого закала. Бен был с большей очевидностью гостем этого мира, я обладал непростительно большей связью с ним и бóльшими в нем успехами, а потому и визитером был более поганеньким, делающим вид, что он тут свой. В конце концов, я и вправду состоял в лондонском клубе и в следующие четыре десятилетия вступил в четверку других — и примерно в полдюжины закрытых питейных заведений, куда допускались лишь журналисты (тогда таким заведениям только еще предстояло вылупиться и расцвесть в Сохо, в мире его богемы).