Том 7. Мы и они - Зинаида Гиппиус

Определенно слаба во всех журналах литературная критика. Это вообще слабая сторона нашей литературы. Беллетристы критики не пишут, да и несвойственно это настоящим, хорошим, современным беллетристам; современных же критиков просто нет, не родились. Быть может, это естественно? Что делать критику с нашими сегодняшними belles lettres, что, да и зачем о них серьезно писать? Литература прекрасная, язык чудесный, красивый, писатели талантливы. Один немножко более, другой немножко менее, но разница не очень значительна. И так вся литература на виду, так кругом ясна, кругом и насквозь, что читатель без всяких указаний, толкований и разъяснений берет ее отлично, оценивает ее вполне правильно. Для Достоевских и Толстых нужны были критики, а нынче и читатель подрос, и Достоевских нет, Пришвина же и Муйжеля не хитро прочесть с удовольствием и пониманием всякому. Добросовестному критику, понимающему и любящему художественную литературу (а таких сейчас пет, ее любят только читатели и сами художники), пришлось бы много повторяться, указывать, что вот здесь язык лучше, а вот эта вещь автору меньше удалась, хотя тоже есть красивые места… а что, в общем, прекрасная у нас литература. Редки теперь вещи, которые требовали бы вдумчивого, серьезного и глубокого критического труда.

А может быть, это и не так. Может быть, не оттого нет Белинских, что нет Гоголя, а обратно. Критика не создает, конечно, писателей, но она часто им помогает. Будь у нас серьезные художественные судьи, которым верили бы читатели, – им верили бы и писатели; а никогда, кажется, не нуждалась так сильно литература в помощи трезвой мысли, в направлении (понимаю это слово очень широко), как сейчас.

Но критиков нет, кто играет их роль (не буду называть имена), конечно, не критики, хотя бы уже потому, что не имеют ни малейшего понятия об искусстве, да и не любят его. Большинство – «критики поневоле»: надо же кому-нибудь! Это еще самые лучшие, у них добрые намерения; что ж поделаешь, когда им приходится касаться такой чуждой области!

До того дошло, что Плеханову пришлось выступить как литературному критику. Я говорю о его заметке по поводу романа Ропшина «То, чего не было» («Современный Мир», февраль).

Правда, Плеханов придал своей заметке форму письма, он по-европейски вежливо сводит какие-то счеты с г. Кранихфельдом, и только в конце пустился в открытое море искусства на утлом суденышке своего художественного вкуса; однако, все же пустился.

Не буду отмечать пока этих его ошибок. Их слишком много и слишком они простительны, – ведь почтенный писатель и сам знает, что не за свое дело взялся. А тут еще роман Ропшина, – редкая вещь, требующая серьезной, строгой и любовной, именно художественной критики… Но, войдя в чуждый мир, в чужую область, – литературы, – Плеханов сделал сразу большую практическую ошибку. Он начал… защищать Ропшина против обвинений в плагиате! Да еще в плагиате у Толстого! Что-нибудь одно: или роман Ропшина и сам Ропшин вне литературы, и тогда его не стоит защищать, – все равно не защитишь; или же это литература, и в этом последнем случае «защита» Плехановым настоящего, серьезного писателя против того, что могут выдумать голодные провинциальные репортеры или слишком известная газетная стая, – такая защита унизительна для Ропшина, для литературы и для защитника. Я не знаю, что писал г. Кранихфельд, к которому так добросовестно и так бессильно обращена речь Плеханова; но если г. Кранихфельд дошел до того, что соединил свой голос с мелкопрессистами, а свой журнал с «Новым Временем», то это и дело г. Кранихфельда. Зачем лезть за ним туда, куда он упал. Для г. Кранихфельда, впрочем, законы литературы не писаны; а Плеханов их просто не знал, преступил по неведению, и это жаль. Так всегда бывает, когда мы идем туда, где быть нам непривычно и несвойственно. Литературные законы, литературная внутренняя этика, что ли, – они очень определенны, очень уважительны, они выработались органически, но, конечно, им научить внешнего человека нельзя: для этого надо быть в литературе.

Повторяю, мне жаль Плеханова за этот промах, жаль и Ропшина, серьезного автора серьезного произведения, которое могло быть унижено не обвинениями в плагиате, а только защитами от подобных обвинений.

P. S. Не могу не сказать двух слов по поводу статьи г. Иванова-Разумника в февральской книжке «Заветов», в отделе «Литература и общественность», под названием «Клопиные шкурки».

Я не собираюсь полемизировать с г. Ивановым-Разумником. Тому очень много причин. Во-первых, тон статьи таков, что как-то совестно вступать в спор с ее автором; на тон уже указывает заглавие, к тону я еще вернусь. Во-вторых, спорить можно с мнениями, суждениями, г. же Иванов-Разумник не высказывает своих мнений: статью скорее можно бы охарактеризовать как «распространение заведомо ложных слухов». И я, не касаясь тех мест, где г. Иванов-Разумник приближается к «мнениям», со свойственным ему пафосом, общими словами (и словами Пришвина, которым точно ушиблен) призывает «любить людей», «любить живую жизнь» и т. п., – прямо перейду к восстановлению некоторых фактических истин. Г. Иванов-Разумник их знает (иначе какая была бы заведомая ложность!), по другие могут быть введены в заблуждение.

Г. Иванов-Разумник пишет о религиозно-философских собраниях, петербургском и московском. Относительно второго он ограничивается малоострыми ругательствами (опять при помощи Пришвина), и от них, конечно, я не буду защищать таких достойных уважения, серьезных людей, как Булгаков, Бердяев и другие участники московского общества. Ни их, ни представителей общества петербургского, одинаково, хотя направления этих обществ различны и взгляды разны.

Относительно петербургского религиозно-философского общества г. Иванов-Разумник, упрекая его за постоянные «слова» (а бывают ли общества, где нет слов? Что же делать обществу, если молчать?), говорит: «сам председатель назвал его религиозным блудом, религиозным развратом». Г. Иванов-Разумник знает, что этого не было. И не могло быть, потому что г. Карташев, председатель, естественно ушел бы тогда от председательства; назвать свое дело «блудом» и затем продолжать его мог бы только человек больной, невменяемый.

Далее, г. Иванов-Разумник говорит, что «роль первого тенора в религиозно-философском обществе играет писатель Кондурушкин». И опять знает, что это не так, знает, что Кондурушкин, как все, прочел один доклад в обществе, и только. Многое знает г. Иванов-Разумник, говоря обратное. Говорит, между прочим, что журнал «Новый Путь» «возвещал истину – скорое светопреставление». Знает, что никогда никто ничего подобного не возвещал, а говорит. И то г. Иванов-Разумник отлично знает, что у него есть свой журнал, где он может, во-первых, безответственно говорить о любом деле, как ему понравится, а во-вторых, говорить свои «слова», проповедовать свою невинную и всем до корня известную «имманентную» веру в человека безнаказанно и безбоязненно. У общества, которое будто бы «занимается открытым религиозным блудом» (г. Разумник знает), готовых страниц для опровержения «ложных слухов» нет, а если бы и были, то все же с открытостью пропечатать «свою веру» им не удалось бы. Тут, конечно, козыри на руках у «критика» «Заветов».

Довольно, однако. Я хотел еще упомянуть о тоне г. Иванова-Разумника, но, пожалуй, и не стоит. Скажу лишь, что тон живо напомнил мне многочисленных критиков из «Миссионерского Обозрения», «Паломника» и т. д., изощрявшихся по поводу первого, старого, религиозно-философского общества. Точь-в-точь, как г. Иванов-Разумник, писали (да и пишут, конечно) гг. Скворцовы, Айвазовы и пр. Ах вы, клопы кусачие, блудники, моховое болото, люди староколенные, развратники, вороны сохлые и моклые… Право, я не прибавляю, это подлинные слова «Заветов» и «Колоколов».

Как стыдно за «слово»… и как жаль. Скворцовский «Колокол» тоже употребляет эти слова во имя «любви к людям», тоже, как разумпиковские «Заветы». Стираются черты… Кранихфельд соединился с Буриакиным, Иванов-Разумник с Айвазовым.

Разве не жаль?

Судьба Аполлона Григорьева*

По поводу статьи А. А. Блока, приложенной к «Стихотворениям Аполлона Григорьева»

О статье Блока «Судьба Аполлона Григорьева» было несколько отзывов, в той же мере неинтересных, в какой интересна сама статья.

Говорили, что у Блока нет А. Григорьева, что образ взят неверно. Говорили, что Блок не считался с такими-то источниками, вот это или то упустил. Наконец, упрекали за полемический тон статьи. Упрекали, впрочем, вяло. Обычное невнимание, равнодушно-снисходительное отношение к «прозе поэта», – с ней не считаются…

Между тем и статья, и полемический тон автора, и даже вот это общее добродушное невнимание в высшей степени любопытны и показательны для современности.