Том 7. Мы и они - Зинаида Гиппиус

Кое-какой подбор беллетристики, неуловимый для неискушенного взора, есть однако. Лишь в «Русском Богатстве», этом, по-своему единственном, журнале, подбор слишком ясен. И – увы! – не к славе журнала.

Должен покаяться: я когда-то преувеличил заслугу «Русского Богатства» в отношении именно выбора беллетристики, сурового и последовательного отметания «модерна», который везде равно беспозиционен, если не бессмыслен. Принцип-то верный, и раскрытые объятия всем «повествователям» без различий – вещь подозрительная… Но есть же мера. И я слишком люблю литературу, просто как таковую, чтобы не отметить с печалью антилитературность двух первых книжек «Русского Богатства» за текущий год.

Нет в них живого места. Кнут Гамсун? Но Кнут Гамсун всегда только Кнут Гамсун, и не так уж он потрясающе прекрасен, чтобы из-за него простить «Метеор» Скитальца или крюковскую «Неопалимую купину», или даже рассказ Кондурушкина (в особенности этот последний). В повести Скитальца, растянувшейся на две книжки, есть все, что угодно: и знаменитые писатели, и рабочие, и тюрьмы, и все это до последних пределов фальшиво, до последней грусти уродливо и в конце концов – бессмысленно. Другого стиля бездарность Крюкова. У этого присяжного «беллетриста» «Русского Богатства» бездарность, главным образом, беллетристическая: чем меньше он претендует на «искусство», чем дальше от «повести», тем он милее, проще, тем значительнее небольшие, но всегда верные мысли его очерков. И тогда я его даже люблю… на страницах «Русского Богатства». В «Неопалимой купине» Крюков – увы! – слишком принялся «рисовать» своего учителя гимназии; и вышло худо.

Но Кондурушкин все-таки хуже. Третий стиль дурной беллетристики, в «Русском Богатстве» совершенно ничем не оправдываемый. Представьте себе типичное «описательство», типичный модерн с «черточками», со «штрихами», со «звуками природы», без сюжета, без мысли, без действия, и… без признака художественности, без оригинальности, репортерским, газетным языком приготовленное.

Как же тут не опечалиться? И чем соблазнилось «Русское Богатство»? Или оно вовсе не сознательно отметает «модерн», а и «хочет, да не может»? Потому что уж коли модерн, так первого сорта; Кондурушкин даже не второго, даже не третьего, а просто никакого сорта, хотя и «модерн».

Вот образец первого сорта: в январской книжке «Заветов» произведение… вы думаете, я скажу Ал. Толстого? Нет, нет, его драма «Насильники», хотя и не может быть названа бездарной (небездарен писатель) – вещь все-таки слабая, спутанная, скучная и натянутая. Бог ее знает, как она вышла бы на сцене, но и тут сомневаюсь: уж через меру она неумна и местами напряженно-водевилиста.

Нет, образец модерна – рассказ Шмелева «Поденка» в той же книжке «Заветов».

Можно сказать, выписался человек, достиг! Это уже не скромный беллетрист из «Знания», это и не Шмелев, автор хорошей, настоящей повести (тоже, однако, родственной, и приятно родственной, «Знанию») – «Человек из ресторана», – нет это самый типичнейший модернист, писатель-описатель со всеми достоинствами и со всеми недостатками. Какой неожиданный рост и, главное, почти чудесное превращение!

«Поденка» – собственно ни при чем в рассказе. Так, красивый штрих, красивый жест природы, пожалуй, чуть аллегоричный, по в первую голову красивый и красиво описанный. Сюжет рассказа в том, что живет студент-репетитор летом в купеческой, звероподобной семье, живет, живет… ну, и больше ничего, и остается жить. Сначала ужинают, потом ложатся спать, потом встают, потом обедают, потом пьет чай, потом пьют вино… В промежутках студент купается. Может быть, порядок дня не тот, я уж забыл, по ведь это не важно. Не забыл я, что с первой строки, с ужина, сразу начинаешь видеть каждого купеческого «зверя», почти слышать, как жует старуха, хозяйка, понимать, что она непременно обожрется. Видим мы с кинематографической ясностью и сыновей ее, приехавших пожрать в праздник, и параличную тушу хозяина в кресле, в знойном саду под деревьями, и пышную, жадную, красивую невестку… Не прелесть ли кучер, когда он купается на речной отмели со студентом? Не прелесть ли эти свиньи – пьяные сыновья? И дочь – «Мунька-телупька»? Воздух горячий переливается, закатывается солнце, какие-то мысли тянутся у студента… Ну, это, пожалуй, и послабее, можно бы и без этого; впрочем, пусть себе идут, как полуденные облака, или речные всплески, или несвязные речи пьяного коммерсанта… Дело художника сделано. Он подслушал, подглядел – и передал нам, как трубка самого лучшего, самого дорогого граммофона. Я знаю, что таких граммофонов нет и нельзя такого выдумать, а все-таки… все-таки художественное «описательство» – в какой-то мере «граммофопизм». Чем неоспорнее, ярче, талантливее художник, тем настойчивее требуешь от него еще чего-то… чего как раз и не дает современный повествователь. Может быть, такое умение, такие краски не даром приобретаются? Может быть, за каждую вот такую «художническую» черту, строку мы должны платить кусочком человеческой души?

Не знаю. Да и не мое это дело, я отвлекся. Шмелев характерен, я отдал ему должное, сказал все, что можно сказать о «Поденке». В смысле пристрастия к модерну, «Заветы» перещеголяли все журналы. Черт возьми, коли эстетика – так эстетика. Брюсов устарел, возьмем Клюева и Игоря Северянина. Это ничего, что они так разны, что Клюев больше насчет «самогудов» и «полонянок» «жалкует», а Игорь Северянин – «грезер», любящий «эксцессерок»; что Клюев поет о каком-то «голгофском христианстве», а эгофутурист возглашает:

Я, гений Игорь Северянин,Своей победой упоен:Я повсеградно оэкранен!Я повсесердно утвержден!

Это ничего. Они отлично марьируются (Игорь Сев. заразил меня иностранщиной) в одних «Заветах». Они оба – dernier cri, оба «с пылу – с жару». А о чем они болтают, кому дело разбирать? Ведь это «искусство», и если они болтают искусно…

Вот как влюблены «Заветы» в современное художество.

Что сказать о «Вестнике Европы» и «Современном Мире»? В первом – очень обыкновенен и очень недурен Горький: очерки «По Руси». Кажется, что уж все это давно читал, но опять читаешь, и со скукой, и с удовольствием. Очерки Айзмана куда хуже. («Дети», I и II кн. В. Е.). Сентиментально и не трогательно, очень притом забвенно. Борис Зайцев («Вечерний час») – нежен и слаб, всегдашний Борис Зайцев. А роман Тырковой «Жизненный путь» по началу мне скорее понравился. Это подчеркнуто женский роман, и требованиям, которые можно к нему предъявить, он, кажется, удовлетворяет: вяжется, тянется тихая история тихой, намеренно пассивной женской души.

Таинственные приключения Л. Андреева в январской книжке «Современного Мира» («Он») меня заинтересовали. Загадочная дача в Финляндии, невидимка-сумасшедшая, призрак неизвестного, появляющегося под окном в известный час… К сожалению, я не узнал, чем это кончилось и как разрешилось, ибо продолжения рассказа в феврале нет. Продолжается лишь длинная и довольно тягучая повесть Муйжеля «На развалинах», о которой, право, нечего сказать. Ни очень плохо, ни очень хорошо, так себе.

Для полноты отчета следует упомянуть о рассказе «Шатер любви» К. и О. Ковальских («Современный Мир», февраль). Совместные произведения этих писателей уже появлялись не раз в толстых журналах. Это рассказы не очень оригинальные, не очень глубокие, но написанные довольно хорошим языком и не бездарные. Я не знаю, кто авторы, но кто бы они ни были, в творчестве их есть женские черты, женская чуткость и женская грубость. «Шатер любви» в этом смысле особенно грубо написан. Очень грубо сделана героиня, порядочная женщина, продающая себя богатому московскому адвокату-развратнику за платье «от Ламанской». Благодаря этой грубости сентиментальным кажется конец, когда героиня застает, вернувшись от адвоката, своего добродетельного мужа за вдохновенной игрой на фисгармонии. Муж слегка напоминает чеховского «Дымова» (кстати, они оба – доктора), и нежный, и чистый облик Дымова особенно заставляет досадовать на неудачную фигуру гг. Ковальских.

Что же сказать в общем о журнальной беллетристике начала года? Удалась она или не удалась? Какому из журналов наиболее удалась? Если мы исключим «Русское Богатство», которое оказалось не на высоте, то следует признать, по совести, что везде журнальная литература приблизительно одинакова. Художественная литература… и не чисто художественная тоже. Везде есть интересные материалы, воспоминания, письма, не лишенные любопытности очерки и заметки. В «Русском Богатстве», например, очень приятны скромные и спокойные записки Анненской об Н. Ф. Анненском, а также воспоминания Пешехонова «На действительной службе». Крайне неудачны, как всегда, очерки Пришвина в «Заветах» «По градам и весям». Эти «грады и веси» производят странное впечатление ребячества, косноязычия, несерьезности на страницах «серьезного» журнала. Г. Пришвин, почтенный беллетрист, наблюдательный и талантливый писатель-описатель, решительно теряет себя там, где требуется от автора хоть мало-мальское собственное присутствие, хоть какое-нибудь осмысливание описываемого, какая-нибудь «точка зрения». На это он неспособен, и «очерки» его, спотыкающиеся, несвязные, растрепанные, оставляют читателя в неприятном недоумении.