Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов - Коллектив авторов

Михаил Афанасьев: В Новое время вошла и Пруссия, которая тоже считается милитаристским государством. А Турцию почему вы не принимаете в расчет?

Игорь Клямкин:

То, что вы называете только эти две страны, уже само по себе облегчает мне ответ. Потому что в своем выступлении вы упомянули еще Польшу и Венгрию, что, с учетом их исторических судеб в Новое время, показалось мне совсем уж странным. Говорили вы и о том, что без милитаризации в эпоху абсолютизма не обошлась ни одна европейская страна. Следовательно, приведенные в докладе доводы насчет того, что утверждение европейского абсолютизма сопровождалось как раз демилитаризацией социума, не произвели на вас никакого впечатления. Но в том, что теперь вы говорите только о Пруссии и Турции, я усматриваю сближение наших позиций.

Да, было только три государства — Россия, Пруссия и Турция, которые вошли в Новое время, используя милитаристский принцип государственной организации. Было бы важно разобраться, почему это удалось именно им, но я сейчас на этом останавливаться не буду. Зададимся лучше вопросом: почему Османской империи пребывание в Новом времени давалось труднее, чем России? Почему в ней не возникло ничего похожего на петровскую военно-технологическую модернизацию, которую Денис Драгунский модернизацией не считает? Почему, наконец, Османская империя развалилась в то время, когда империя Российская, превратившись в Советский Союз, двинулась по пути к сверхдержавности?

Михаил Афанасьев: Говоря о Турции, я имел в виду Турецкую республику, а не Османскую империю.

Игорь Яковенко: Кемаль Ататюрк, эту республику создавший, тоже использовал милитаристский принцип…

Игорь Клямкин:

Он использовал его не в смысле милитаризации повседневной жизни, а в смысле наделения вестернизированной армии политическими функциями. Это совсем другой тип развития, России никогда не свойственный. Вы, Игорь Григорьевич, говорили в своем выступлении, что Турции повезло в том, что она, в отличие от России, сумела освободиться от великодержавных амбиций. Но мы же сейчас не о том говорим, что лучше, а что хуже. Мы пытаемся понять, почему исторические маршруты двух стран оказались столь разными.

Османская империя очень хотела сохранить свой статус главной военной силы в Европе Нового времени. Но для этого в ней должен был появиться свой Петр, которого в ней появиться не могло. На пути такого реформатора в Османской империи стоял ислам, с европеизацией несовместимый и способный ей противостоять. А в русском православии такой способности не обнаружилось. В русском менталитете главным государствообразующим фактором выступала не вера и не сращенный с ней, как в исламе, закон, а сила. Поэтому в России и стали возможны принудительные модернизации петровско-сталинского типа, религиозную идентичность попиравшие.

Речь идет, Михаил Николаевич, вовсе не об «отождествлении русского мира с военщиной, а русского характера с солдатчиной». И не о «прирожденном милитаризме русского крестьянства». И не о его любви к Сталину или Аракчееву. Я понимаю, что оспаривать подобные утверждения очень даже увлекательно, но вы спорите не со мной. Дело не в «военщине» и не в «солдатчине» — эти термины мне при написании доклада вообще не понадобились, и могу только догадываться о том, почему они вам послышались. Дело и не в «прирожденном милитаризме» крестьян, а в том, что в их культуре иного образа государства, кроме милитаристского, не сложилось, альтернатива ему не выработалась.

Вы говорите, что «русский народ к „своему“ военно-служилому государству относился кое-как, уклончиво-воровато, а местами очень даже дурно». Вы признаете, что такое понимание не чуждо и мне. Но какова была народная альтернатива этому государству? Согласен с вами: крестьяне хотели «земли и воли», а не того, что сделает с ними Сталин. Но «земля и воля» — это еще не государство. И передельная община, за которую держалось большинство крестьян, — не государство тоже. Какого же государства они хотели?

Казачий идеал Пугачева вы считаете их ожиданиям не соответствовавшим, большевистский — тоже. Но какой соответствовал? Я полагаю, что в какой-то степени тот и другой, а в полной мере — никакой: большинство крестьян было настроено анархически. Но анархистский идеал противостоять большевистской государственной милитаризации оказался не в состоянии. В том числе, кстати, и потому, что крестьянский мир обнаружил готовность поставлять из своей среды кадровые ресурсы для ее насильственного осуществления.

Вас покоробил мой тезис, согласно которому «к началу ХХ века главным государствообразующим фактором в народной культуре, ее основанием оставалась сила». Но если не сила, то что? Вера? Закон? Что-то еще? И почему все-таки Россия могла стать родиной двух беспрецедентных, в том числе и по варварству, методов — военно-технологических модернизаций, а потом, став мировой сверхдержавой, обвалилась в мирное время?

Моего оппонента эти вопросы, похоже, не интересуют, а в моих ответах на них он ищет ответы на вопросы собственные. И, не найдя их, предлагает мне доказывать, что Аракчеев был народным героем. Что крестьянский мир был устроен на манер казачьего. Что русский бунт был нормой, а не аномалией. Что в России ничего, кроме военщины, места не имело и что большевики воплотили в жизнь народный идеал (кстати, кое в чем и воплотили, если вспомнить об отмене частной собственности на землю). Но от обязанности предъявлять такие доказательства я чувствую себя свободным уже потому, что из моих суждений, привлекших внимание Афанасьева, ничего из того, что он мне предлагает доказывать, не следует. А если бы следовало, то, согласен с Михаилом Николаевичем, это и впрямь выглядело бы «парадоксально».

Я, кстати, так и не понял, чем не устроила его моя констатация, отнюдь к тому же не оригинальная, что крестьяне отторгли дозированную демилитаризацию Петра III и Екатерины II. Освобождение дворян от обязательной службы при сохранении крепостного права устроить их не могло, потому что это нарушало неписаный «социальный контракт» служилого государства. И почему такая констатация несовместима с утверждением, что народное сознание не различало в официальной культуре ее милитаризаторскую и демилитаризаторскую версии, не понял тоже. Потому и не различало, что нарушение «социального контракта» на повседневной жизни населения никак не сказалось — то же крепостничество, та же рекрутчина…

Игорь Яковенко: Вы забыли о Пруссии…

Игорь Клямкин:

Спасибо, что напомнили. Да, Пруссия, как и Россия, вошла в Новое время с государственностью милитаристского типа. Точнее, не вошла, а возникла — до XVII века такого государства не существовало. Оно было милитаристским в том смысле, что целью и смыслом его существования были наращивание силы и боеспособности армии и расширение территории. Эти задачи в относительно небольшой по размерам и бедной ресурсами стране выглядели в глазах прусской монархии и прусской элиты безальтернативными, чем и был обусловлен консолидирующий элиту культ дисциплины и воинской чести, распространившийся в какой-то степени и на гражданских чиновников. Но то была другая милитаризация, обходившаяся без принудительной службы дворян в обмен на землю, солдатской рекрутчины (армия в Пруссии изначально была наемной) и без присущего России доминирования силы над верой и законом. Не было там и принудительных модернизаций петровского типа. Да и вообще уподоблять Россию Пруссии, учитывая различие их исторических судеб после наполеоновских войн, не очень, по-моему, продуктивно. Для понимания истории нашей страны и нынешнего этапа ее эволюции это мало что дает.

А с тем, что главная проблема России заключается сегодня в создании правового государства, я, повторю еще раз, с Михаилом Николаевичем согласен. Но у этой проблемы есть своя специфика. Она в том, что страна застряла в демилитаризаторском цикле, в котором продолжает сказываться инерция имперско-милитаристской идентичности и авторитарного типа культуры. Поэтому и сама демилитаризация выступает не только как достигнутое общественное состояние, но и как проблема выхода из этого состояния в пространство правовой государственности.

Игорь Клямкин:

Уважаемые коллеги, сегодня у нас есть возможность представить себе кризис культуры в России в количественном измерении. Или, говоря иначе, увидеть его глазами социолога. Доклад Натальи Евгеньевны Тихоновой «Особенности нормативно-ценностной системы российского общества», который нам предстоит рассмотреть, содержит обширную информацию, позволяющую судить о природе этого кризиса, его глубине и перспективах его преодоления.