Заря над Уссури - Вера Солнцева

— Молчит, злыдня? Ну и народец! — растерянно проговорил Верховский. Вскипел неукротимым бешенством, раздраженно бросил: — Еще десяток. Горяченьких…

Бабка Палага приподняла со скамьи сине-багровое, опухшее от натуги, потное лицо, прохрипела:

— Эй ты, клятый!.. Клятый! Бей, еще бей! Только отпусти безобидного…

Сконфуженные своей черной работой, калмыковцы торопливо, нехотя отхлестали третий десяток.

— Поднять ее.

Казаки подняли и посадили старуху на скамью.

Варвара вышла из рядов, накинула на Палагу юбку, потом, обняв за плечи, приподняла ее со скамьи. Ноги не держали Никанорову заступницу; она пошатывалась словно пьяная. Иссиня-черные с проседью волосы выбились из-под платка, рассыпались по плечам. Но на багровом лице, готовом лопнуть от прихлынувшей крови, сверкала победоносная улыбка.

— Сподобилась перед кончиной подвига мирского! Защитила безобидного, — сказала старуха, облизнув насквозь прокушенные губы. — Пойдем, Никанор Ильич!

Она шагнула к Костину.

— Обожди, прыткая! — стегнул ее злой, как удар нагайки, голос капитана. — Десять нагаек ты получила за себя, десять за заступу — не совалась бы не в свое дело, старая хрычовка. А последние десять за то, что упряма: в кровь искусала губы, а не крикнула. Теперь старик свое получит. Кладите его. Я думал, он и его сноха рехнулись, и отступился было от них, а они как огурчики свежие. Старика на лавку! Гордыня! «Отец пальцем не тронул, век прожил небитый…» Будет всенародно поротый. Дать тридцать плетей!

Бабка Палага, с выкатившимися из орбит глазами, захрипела, ринулась на офицера, вцепилась в него.

— Братоубийца окаянный! Что ты делаешь?

— Прочь руки! Еще плетей хочется?

— Клятый! Черная душа… Убьешь старика. Смотри — в чем у него душа держится? Ведь ты меня за него бил. Я на себя его вину взяла… Чтоб глаза твои бесстыжие лопнули! Разве ты человек? Кровопивец!

— Тебя, старая, хорошо еще ноги держат? Прогнать ее карьером по площади. Пять раз туда и обратно. Авось угомонится, старая хрычовка, поклонится нам, попляшет, а то гордыня ее обуяла.

Два молодых казака нерешительно переглянулись.

— Исполнять мое приказание, остолопы, — рявкнул Верховский, — а то я и вас перестреляю! Аксенов! Ты у меня на заметке, слюнтяй!

Бабка Палага, подгоняемая нагайками, побежала вдоль площади, тяжело переступая отечными ногами.

— Карьером! Карьером ее, старую каргу! Подгоняй! Подгоняй! Подгоняй, Аксенов! Улю-лю ее! Улю-лю!

Верховский повернулся к старику Костину, на которого уже сыпались удары.

Аксенов заметил, что капитан Верховский перестал следить за тяжелым, спотыкающимся бегом старухи, и остановил ее:

— Хватит, старая! Юркни скореичка в толпу, отдышись, а то конец тебе…

Палага нырнула в толпу, под защиту Варвары, которая сняла с себя белый головной платок и вытерла горючий пот с лица старушки.

— Не говорите вы больше с ним, бабушка, — чего с каменной стеной беседу вести?

Старик Никанор не издал во время порки ни одного крика, будто палачи терзали не его дряхлое, тщедушное тело, а кого-то постороннего. Положив на скамью седую непокорную голову, он лежал под ударами неподвижно, не содрогаясь, даже инстинктивно не подтягивая жестоко избиваемое тело.

— Молчит?.. Я этого ждал… — тяжело вздохнул капитан и разжал туго стянутую в кулак руку.

Никанор встал после истязания, молча натянул штаны, молча, не повернув головы в сторону пристально наблюдавшего за ним офицера, пошел в шеренгу. Сухонький, грозный, он встал около Варвары.

— Как с гуся вода? Врешь, старик, тебя много били. Ты привычный к оплеухам и кнуту… — попробовал посмеяться капитан, но умолк — не встретил сочувствия даже у своих подручных.

— Жди себе смерти, ирод, — сказал старик Костин. — Будь ты трижды навеки проклят… сума переметная, предатель…

— Отпустить всех по домам! — неожиданно приказал Верховский, сделав вид, что не слышит его слов.

Стон избавления прошел по толпе, стремглав бросившейся с площади.

Варвара взяла под руки Никанора Ильича и едва живую бабку Палагу и повела их домой. Взглянув на труп внука, старик Костин подбежал к божнице.

— Бог меня покарал за гордыню! Хвалился: «Небитый помру, пальцем не тронутый…» Не заносись высоко, умнее господа бога не будь, старый дурак!

— Больно, батюшка? — участливо спросила Варвара.

— Больно! Спасибо Онуфревне, отводила от меня плетку, — ответил свекор. — Я ей шепнул: «Не жди меня сейчас, Марфа. Днем я под святыми иконами лежал, а все жив. Придется потрудиться для мира: видать, смерть моя не угодна всевышнему…»

— Садитесь, бабушка Палага, — предложила Варвара табуретку старухе.

Непрощающими, суровыми глазами смотрела Палага на мертвого ребенка. Несколько дней назад она приняла его — живого, трепетного.

«Парнишка, которому жить бы да жить сто лет, бездыханный лежит на столе по недоброй воле врагов. Эх!..»

— Бабушка Палага, садитесь! — вновь окликнула ее Варвара и смутилась: поняла, почему старуха стоит.

— Куда мне садиться? На какое такое живое место? — сердито откликнулась Палага, вынимая из кармана трубку. — И без сидения все дерет!

Палага взглянула на Никанора Ильича, лежавшего, как покойник, на лавке под образами. Она шагнула к нему, спросила, сжигаемая ненавистью:

— Как жить нам, Ильич? Старые спины подставлять им, паскудникам? Молодые в тайге, пора нам туда — стирать, кашеварить, бельишко чинить. Сыны пусть минуты покоя не знают — в бой с врагом идут. Нельзя же терпеть, чтобы Калмыков наш народ изничтожил!

— Мы, Палаша, с нашей слабой силой не очень нужны в тайге-то. Еще и помехой можем стать, — раздумчиво и веско проговорил старик. — Здесь мы больше сделаем. Пойдем пищу, одежду добывать по селам, валяную обувь, полушубки готовить к зиме. Где я печек не клал! С каких концов за мной не гнали! Нешто не поверят — не для себя, для мира! Нас не изничтожить, нет! Мы, русские, выстоим, одолеем эту нечисть! Умереть всегда, Палага, успеем: лег под образа, выпучил глаза — и дело с концом!

Бабка Палага ошалело молчала:

«Эк его прорвало! Похоже, богохульствует старик? Ай нет?..»

Глава восьмая

Верховский, протрезвевший, недовольный собой, ушел с опустевшей площади. Карательная экспедиция не давала желаемых результатов. Что она принесла реально? Озлобление и ненависть населения. «По какому праву мы хозяйничаем тут?» Перед глазами Верховского прошли последние годы жизни. Отец, генерал, вояка, несгибаемый человек, свято чтил веру, царя и отечество. Учил сына воинскому долгу: верность присяге, преданность царю Николаю Второму. Так воспитывали в семье, так учили в кадетском корпусе.

Близкие ко двору военные насмехались над молодым офицером, разбили в прах его веру. Николай Второй? Дегенерат и пропойца, пешка в руках прохвостов и интриганов, которым безразличны судьбы России. Идеалы? Какие?

Германский фронт. Революция. Рухнуло все. Шел Верховский по ранее проторенной дорожке, повторял избитые слова о долге, о спасении родины от германо-большевистских узурпаторов. А дальше? Сплошной позорный бег «доблестной» белой армии. Пробежал европейскую Россию, огромную Сибирь — Томск, Иркутск, Чита, Благовещенск, Хабаровск, Владивосток. Опять Хабаровск. Устанавливал «порядок». Спасал Россию. О, черт возьми! Откуда и зачем появился этот назойливый червяк? Началось давно и жило где-то подспудно. «Не распускаться!» — говорил он себе, глушил думы водкой, разгулом. Легкие победы над легкими женщинами, без искры, в пьяном возбуждении.

Восторг — в безумстве! Счастье — в бреде!В лиловой лжи весенних дней!..

«И тебя проклинаю, и семя твое проклинаю!» — отчетливо прозвучали в ушах Верховского эти слова. Никанор Костин. Фанатик: горд неотъемлемым правом проклинать его, Верховского — презренного отщепенца страны. Старуха с нахмуренными бровями требовательного лица: «Отпусти безобидного!..»

«Клятый! Клятый!»

Они что-то знают. Очевидно, этого никогда не будет знать Верховский, образованный русский человек. «В чем заветная тайна их веры и твердости? Никто не выдал под ударами, где скрываются партизаны. Никто! Да, здесь мы чужие, клятые».

Верховский — доверенное лицо атамана Калмыкова. И милости, и чины. А цена? Пригвожденный штыком младенец? Верховский не хотел — косоглазая обезьяна распорядилась по-своему. «Марсик — бурсевик! Бурсевик — прохо!» Уверенно чувствует себя на нашей земле, а я, исконно русский, чувствую себя чужеродным пришельцем… Право сильного? Или, как проповедует Замятин, — раса сильных? У Юрия просто: живет по принципу: нанялся — продался. Перспектива ограниченна и ясна: он убежден, что победит раса сильных. И все «быдло» — так называет Юрий народ — будет под властью, под пулеметами сильных.