Заря над Уссури - Вера Солнцева

Молодой японец, старший над солдатами — он отдавал им короткие, похожие на птичий крик, приказания, — подскочил к кровати, на которой сидела простоволосая Варвара с ребенком на руках.

— Охайо гузаимаска, йороси руска мусмэ! — Японец перевел, видя остолбеневшее лицо молодой женщины: — Доброе утро, хороса руска баришня! — И, засмеявшись, бросился следом за солдатами; стуча коваными бутсами по чистому, крашеному полу, они осматривали двухкомнатный дом Костиных.

Солдаты проткнули острыми штыками подушки, разметали по полу пух из располосованной громоздкой семейной перины, опустошили комод, сундуки.

Белая как полотно Варвара, прижимая к груди ребенка, натянула на себя простыню.

— Эй ты, недомерок! Цыц под лавку! — цыкнул на Лерку офицер.

Девочка поспешно забилась в угол за печкой.

— Итак, значит, вы и будете Варвара Бессмертная? Давайте познакомимся — капитан Верховский, — вежливо обратился офицер к замершей в немом испуге женщине и вдруг заорал: — Когда с тобой, партизанская сволочь, говорит офицер, изволь встать во фрунт!

Капитан сорвал с Варвары простыню и, хрипло, по-бульдожьи смеясь, сказал что-то солдатам. Те захохотали, сгрудились около кровати. Варвара, залившаяся краской стыда и ужаса, прятала свою наготу: на ней была суровая домотканая рубаха без рукавов, она пыталась прикрыть белые полные плечи, стройные ноги концами второй простыни, наброшенной на тюфяк. Офицер хохотал и сбрасывал с нее простыню.

— Ирод проклятущий! Ты чего над человеком изгиляешься? — возмущенно спросил стариковский голос.

Хохочущая толпа солдат разом смолкла. На лежанке, свесив босые ноги, сидел старик Никанор Костин. Белая пушистая голова деда, белоснежная борода до пояса, гневные, сверкающие глаза придавали ему сходство со сказочным чародеем.

Старик спрыгнул с лежанки на лавку, с лавки на пол и пошел прямо на офицера, потрясая сухими коричневокрасными руками.

— Ты что это удумал? Баба десять ден как опросталась, а ты ее оголил перед нехристями бессовестными.

Дед воинственно наскакивал на офицера, тот опешил от его боевого наскока.

— Ты… ты, дедка, откуда взялся?

— С луны свалился. Пошто, спрашиваю, безобразничать в мой дом заявился, сукин ты сын?

— Э! Ты Никанор Костин? — спохватился офицер.

— Восьмой десяток пошел, как Никанором кличут, и шестой десяток, как Никанором Ильичом величают, — с достоинством обрезал его старик. — Ты мне в сыны годишься, я тебе не Никанор, а Никанор Ильин! — властно прибавил он и, подняв простыню, бросил ее снохе: — Прикройся, Варвара!

— Ах ты, старая говядина! Ха-ха! — захохотал офицер. — Он мне, право, нравится: чувствует себя хозяином, командует… Ну, хватит, старый хрыч! Пофордыбачил — и довольно! — Капитан, выпучив пьяные глаза, спросил: — Где сын? Партизанить ушел? Говори добром, где сынок скрывается, а то злом выведаем. Мы это умеем! — угрожающе подчеркнул офицер.

— Умеете, умеете! — охотно поддакнул ему белый как лунь старик. — На доброе вас нет, на злое — первые палачи. Ты сюда каким ходатателем заявился? По какому такому праву меня допрашиваешь? С кем ты сюда пришел, с каким народом? — Никанор Ильич презрительно махнул рукой на толпу мелких солдат. — С кем связался, христопродавец? Ты без них, без их ружей, к нам попробуй сунуться. Мокрое место от тебя останется. И ты меня — меня! — пришел о сыне спрашивать? Выдам вам, волкам, кровь свою на поругание?!..

— Красный говорун! Ты говорить мастак, скоро язык развяжешь. Мы сейчас со снохой твоей малость побалуемся, а ты на нас полюбуйся. Постарайся вспомнить за это время, куда твой сынок подался.

— Проклят! Проклят! Трижды будь проклят, человекоубийца! — кричал старик, барахтаясь в руках схвативших его по знаку офицера солдат. — И тебя и семя твое поганое проклинаю! Ни дна тебе, ни покрышки, извергу! — гремел окрепший стариковский голос.

Убежденная сила звучала в проклятиях старика; офицер, как бы просыпаясь после сна, криво усмехнулся:

— Какое у нас семя, дедка? Все по ветру пустили — и Россию, и дом, и семя. Это вы, голытьба, большевистская зараза, нас по ветру пустили. Ну и получай!..

Капитан ударил старика в лицо раз, другой, третий. По белоснежной бороде деда полилась кровь. Старик всхлипывал от боли, мычал сквозь разбитые зубы:

— М… меня бить? Меня? Бить?! — Он вырывался, хотел ринуться на обидчика. — Меня отец… никто в жизни не тронул. Гордился я: умру пальцем не тронутый. А ты, сопляк, гнида продажная, на меня руку поднял? Да ты русский, русский ты ай нет? — взвыл дед Никанор, сраженный сыпавшимися на него ударами.

— Был русский… а теперь все по ветру… Получай, говорун!..

— Был русский, а теперя купленный? Купленный Иуда?.. Народ продал! Стараешься хозяевам услужить? На русских руку поднял, иуда-христопродавец! Пей, пей нашу кровь! — Старик, хрипя, выплюнул окровавленную пену в перекошенное пьяное лицо капитана. — Пей, окаянный!..

Новый град ударов. Никанор замертво свалился на широкую лавку.

Варвара рвалась на помощь избиваемому свекру, но ее удерживали весело хохочущие солдаты.

— Убили! Убили! Батя… Батюшка… Никанор Ильич! — кричала женщина, протягивая руки к недвижимому старику.

Офицер огляделся по сторонам, ища новых жертв.

— Говорун старый! Нет! Я всех переговорю… Капитана Верховского никто не переговаривал, — бормотал он. Судорога кривила его выхоленное лицо с черными усиками, тонко заточенными кверху. Офицер выругался, рывком сорвал с женщины простыню.

Несчастная Варвара, прижимая ребенка, в ужасе смотрела на пьяную солдатскую ораву.

— Дай сюда ублюдка, партизанская шлюха! — Офицер вырвал у нее ребенка и бросил его в качку.

— Андрюшенька! — беззвучно выдохнула Варвара. — Сыночек!

Ребенок звонко уакнул, залился плачем. Варвара кинулась к нему, но ее перехватили крепкие руки.

— Куда? Не спеши в рай — поспеешь. На место, шкура! А ведь недурна собой баба? Глаза как у лани, сама кровь с молоком! — смеясь, сказал офицер и ущипнул женщину. В красных, кроличьих глазах офицера исчезли последние следы сознания.

— Кров с мороком? Как? Сто такое кров с мороком? — спросил, присвистывая, подвижной японец.

Офицер, в руках которого Варвара билась, рвалась к закатившемуся в безудержном плаче ребенку, зверел с каждой минутой от близости женщины.

— Погоди! Придет час, поручик Нобуо Комато, я тебе покажу, что такое кровь с молоком, — ответил офицер и указал на обнаженную, набрякшую молоком грудь Варвары.

Нобуо Комато подошел к качке, вынул орущего Андрейку.

— Мама! Мусмэ! — Вежливо оскалив зубы, бесстрастно спросил он Варвару: — Марсика, девочика?

— Ма-альчик! — следя за японцем, прошелестела омертвевшими губами Варвара.

— Марсика! — протянул поручик. — Марсика! Это очень прохо, мама! Руски марсика тоза бурсевик будет. Девочика — хоросо: девочика мусмэ будет, японски сордаты руски мусмэ хорошо рюбить. Марсика прохо — бурсевик! Кахекиха! — Он грубо швырнул ребенка в постельку.

Никто не успел опомниться, японец, схватив винтовку, острым штыком пригвоздил ребенка к качке.

Из груди Варвары вырвался потрясающий душу крик; женщина упала замертво.

Лерка не могла больше выдержать, закричала тонко, как заяц, и, полумертвая от пережитых страхов, опрометью бросилась в дверь.

— Ату ее! Ату! Держи девчонку… Держите, черти желтоглазые! Улю-лю! — дико заулюлюкал офицер.

Неверными, трясущимися руками капитан вырвал из ножен кавказский кинжал и, выбежав на крыльцо, метнул в детскую фигурку, удиравшую со всех ног.

— Перелет! — И страшно выругался.

Впереди, в нескольких шагах от Лерки, тяжело плюхнулся, блеснув на солнце остро отточенным ослепительным лезвием, узкий длинный кинжал.

Капитан расстегнул кобуру, вытащил револьвер. Он пускал пулю за пулей, старался сбить с ног девочку.

— Ушла! Чертова мать! Из ребят можно выкачать больше, чем из взрослых…

Офицер вернулся в избу. Варвара сидела на лавке в ногах у очнувшегося Никанора Ильича. Молча, без крика и стонов, смотрела она в лицо мертвого сына, лежавшего у нее на руках.

— Насмерть зарезал? Мертвенький? — со свистом выдыхая воздух, спросил дед Никанор.

— Отмучился… — словно о взрослом, долго страдавшем человеке, ответила Варвара, — отмучился, милый…

На спокойном лице ее застыла нежная улыбка.

— Спи, спи, маленький. Работничек ты мой…

— Баба, кажется, ополоумела? — спросил офицер.

— Надо приказ выпорняить. Надо узнавай, где гакооне-сенсе? Где учитель Сергей Петрович? Где Семен Костин, бурсевик? — сказал, подходя к офицеру, молодой японец. — Дедуска ожира. Надо дать дедуска папироску — макитабако. Пусть говорит, где гакооне-сенсе, кахекихабурсевик…