Заря над Уссури - Вера Солнцева

— Хорошо, батяня, — спешно доглатывая пищу, ответил парень.

— А сейчас выйди к воротам, постой да посмотри кругом — не идет ли кто к нам? Если идет, не жди его, запирай ворота на засов и беги ко мне. Сиди и жди, пока кто не появится, а сюда не ходи. Понял?

— Понял, батяня! — ответил Степа.

Куприянов закрыл выходную дверь на толстый железный болт, прошел в дальнюю моленную комнату; на ее дверях висел амбарный, в добрых полпуда весом, замок. Достав из кармана огромный ключ, Аристарх отомкнул замок и вошел в комнату.

Верховский, Лаптев и четверо казаков лежали прямо на полу, подстелив одеяла, полушубки, — спали.

Верховский, услышав стук двери, вскочил на ноги.

— Господин капитан! — почтительно и даже покорно обратился Аристарх к офицеру. — Я из дома ухожу. Старик Костин внука зовет хоронить. Вы, пока меня нет, сидите смирно, чтобы никто не шелохнулся. Мой сынок не знает, что вы у меня схоронились. Надо, чтоб он и не догадывался. Он у меня умом слабенек, душа нараспашку — что на уме, то и на языке. Боюсь, не сболтнул бы лишнего, и от него таюсь.

Лаптев, услышав фамилию Костиных, приподнял голову с пола. Аристарх случайно глянул на шпика и откачнулся: зло и выжидательно смотрел на него гость.

— Ты, Аристарх Аристархович, помнишь, о чем я просил насчет Костиных? Последи! Наклевывается, беги, дружочек, сюда незамедлительно!

— Что вы! — всполошился Аристарх. — У нас уговор твердый: вы от меня уйдете, как и пришли, глубокой ночью. На меня и духу подозрения не должно быть среди народа, что я вас приютил.

— Не волнуйтесь, Аристарх Аристархович, — вставая, сказал Верховский. Подошел к хозяину. — Мы обещаем — никакая тень подозрения не упадет на вас. Мы хотим быть заранее в курсе и ориентироваться сообразно событиям. Сделаем с учетом ваших законных пожеланий. Можете идти спокойно.

— А как у вас с едой?

— Благодарим вас. С едой все благополучно. А вот ведро холодной водички подкиньте.

Аристарх молча вышел, вернулся с двумя ведрами воды и поставил их на лавку около стены.

— День жаркий будет. И сейчас уже томит, — проговорил он. — Ну, я пойду.

— Желаю удачи. Удачи, Аристарх Аристархович…

Аристарх, закрыв дверь моленной и повернув ключ в замке, с силой защелкнул его.

Громкое металлическое щелкание замка больно ударило по взбудораженным нервам Верховского. «Сами себе ловушку сделали, — подумал он. — Что стоит партизанам нас переловить? Пойдет и донесет. Что он теряет? Неприятный мужик — глаза бегают, хоть и покорен. Лаптев говорит: „За ним темные делишки водятся, побоится выдать“. Как глупо будет, если из нашей затеи ничего не получится!»

Верховский вспомнил поездку весной во Владивосток. Ехали туда роскошно, в собственном поезде. У офицеров — мягкие вагоны, ресторан, обслуживающие девушки. Атаман дал тайное задание — прощупать почву во Владивостоке: нельзя ли почистить тюрьмы от большевиков и германских эмиссаров? Ехали шикарно бравые молодчики!

Во всю длину вагонов огромная четкая надпись: «С нами бог и атаман».

Во Владивостоке кутнули. Портовый богатый город. Съехались туда, почуя легкую наживу, коммерсанты.

Владивосток — это тебе не провинциальный скромный Хабаровск. Блестящие рестораны, модные, роскошные женщины, кафешантаны. Блеск. Шик. Туда скатились из России — белые битыши, сливки высшего общества. На улицах Владивостока блестящие, шитые золотом военные мундиры всех наций. Ажиотаж наживы: миллион на миллион! Рви! Жги! Живи! Приличная пресса — газеты «Дальний Восток», «Голос Приморья», «Далекая окраина». Может быть, во Владивосток переметнуться, переменить хозяев? И там все зыбко, все шатко. Истерически прожигают жизнь, а почва под ногами колеблется.

Во Владивостоке никто не обрадовался прибытию калмыковского поезда. Там давно делят город десятки претендентов на власть. Встретили калмыковскую миссию неласково, на словесные авансы атамана Калмыкова сухо промолчали; посоветовали отправляться восвояси, в Хабаровск, в свою «зону влияния». С тем и отъехали! Но «миссионеры» не унывали: лихо свистели, пели, приглашали новых девушек в вагоны, а приглашенных ранее выбрасывали на ходу из поезда.

Недалеко от Никольск-Уссурийска калмыковцы поймали сучанского партизана. Мигнул на него местный кулачок, и попался парень как кур в ощип.

Юрий Замятин обыскал его и вытащил из кармана серую, замусоленную бумажонку. На ней печатными неровными буквами была написана песня.

— Это что? — спросил Юрий.

— Партизанская сучанская песня, — ответил парень.

Юрий захохотал.

— Песня! Вы даже поете? А ну, спой нам. Послушаем. Кто сочинил песню?

— А кто его знает… Ее у нас все поют. Народ сочинил. У нас многие слагают хорошие песни.

— Сочинители! Воображаю! — захлебывался от восторга Юрий. — Ну, пой!

Парень посмотрел на него, потом отставил ногу, качнул отрицательно головой:

— Нет. Вам я не буду петь: все равно ничего не поймете. Это рабочая народная песня, вам она покажется смешной. А смеяться тут не над чем. У нас под эту песню ребята в бой с вами идут, на верную смерть… — спокойно, как-то даже поучающе говорил парень, будто забыл, что смерть стояла у него за плечами и уже нетерпеливо заглядывала ему в лицо.

Как ни грозили, как ни требовали, не запел парень. Смотрел отчужденно, будто издали: дожидался неизбежного смертного часа. Почему они не боятся смерти? Черт возьми, почему? Сколько смертников прошло через его руки — и всегда поражала Верховского фаталистическая вера в правоту своих убеждений, непоколебимая вера, рождавшая такое спокойное приятие конца бытия.

Сучанца «хлопнули», как обычно выражался Юрий.

За что его «хлопнули»? Так, походя, даже не зная его проступков, а только за то, что он сучанец, рабочий, партизан. Верховский вчитывался в строки песни:

От Тетюхе — Ольги, Сучана — Имана,Партизане, стройтесь под Красное Знамя.

Припев:

Сучан — реченька мала, в наводненье — море.Наша сила прибыла до полночи вдвое.

Старики и бабы хлебом нас снабдили,Патрончики-пулеметы из города прибыли,

Со всея Сибири вычистим отродье:Палачей-буржуев поганое семя.

И по всему миру становим Советы:Трудящихся братьев выполним обеты!

Корявые, конечно, стишки, но была в них неведомая Верховскому покоряющая сила. В чем сила? И его осенило: говорило сердце народа — его кредо, его «верую»! Призыв к единению: «Старики и бабы хлебом нас снабдили. Патрончики-пулеметы из города прибыли».

Да, это половодье. И оно нас смоет. Задача у них непреложна: «Со всея Сибири вычистим отродье: палачей-буржуев поганое семя».

Эти строки врезались в память и живут по сей день. Это было около Никольск-Уссурийска, весной, а вот сегодня, здесь, за сотни верст от Сучана, сумасшедший старик Костин теми же словами проклял Верховского: «И тебя, и семя твое поганое проклинаю!»

— Господин Верховский! Не спите? — шепотом спросил его Лаптев и, облокотившись, приподнялся. — И мне не спится. Набухло сердце. О доме, семье, сыне раздумался. Такая история у меня заваривается — ума не приложу, как расхлебать. Вам хорошо, вы человек одинокий, снялись с места — и за вами ни души. А если у человека семья — он уж по рукам и ногам связанный.

— Большой у вас сын? — спросил его Верховский; спросил от скуки, томительного ожидания, а не от желания знать жизнь неприятного ему, бесцветного человека, с противными белесыми глазами и сивыми усами.

— Взрослый сынок! — с неожиданным взрывом накопившейся отцовской нежности ответил Лаптев. — Через год кадетский корпус кончает.

— Ваш сын… кадет? — с брезгливым интересом присматриваясь к выцветшему шпику, недоуменно и чуть презрительно спросил Верховский.

— Вы удивляетесь, конечно, господин Верховский, — Лаптев заметил неприязненный интерес капитана и на секунду оскалил в скрытой злобе зубы, — почему сына такого незначительного человека, как я, допустили в кадетский корпус, куда принимаются дети высокопоставленных лиц? Оценили мои заслуги…

Скупо и неумело улыбнулись скверные плоские губы Лаптева. С довольной усмешкой проследил он, как против воли Верховского передернулось его надменное, выхоленное лицо: «Что? Выкусил, барич?»

— Я петербургский исконный житель. Там и трудился в поте лица. Началась вся эта заваруха с революцией. Решил сбежать из Питера — от греха подальше. Поселился в Хабаровске. Купил два дома. Один — семье, другой поделил на четыре квартиры — сдаю. Решил жить тихо, скромно. Из огня попал в полымя. Японец тут есть один, Фукродо. Он в Хабаровске еще до революции жил. Прачка. Прачечное заведение имел. А теперь он у них в штабе большой чин. Как он обо мне узнал — не ведаю. Вызвали меня и без разговоров предложили кое-что сделать. А потом Калмыкову передали. Я и просил, и молил не трогать: хочу, дескать, остаток лет пожить не озираючись, не ожидая, что оглоушат по башке. Не послушали: пригрозили. Вот и бегаю опять как белка в колесе. А в сердце заноза!..