Три сердца и три льва (сборник) - Пол Андерсон

– Подожди секунду. – Барни открыл шкаф, извлек оттуда одеяло и перекинул его через руку. – Если ты захочешь сменить облик, я наброшу его на тебя.

– С какой стати? Снаружи нет солнечного света, только огни эльфов. А их свет не препятствует трансформации…

– После того как появился священник, свет изменился. Для полной уверенности я проверил спектроскопом. Сейчас там достаточно много ультрафиолета, так что у тебя могут возникнуть трудности. Это результат охранительных заклинаний – на случай нашего нападения.

– Но мы не нападем…

– Разумеется, нет. С его стороны это демагогический прием чистейшей воды, который выставляется напоказ. Но прием умный. Фанатики и наивные детишки, входящие в эту банду, увидели, что вокруг нас установлено защитное поле, и тут же заключили, что это было необходимо. Это еще раз подтвердило, что «Источник норн» – их враг. – Он покачал головой. – Поверь мне, Стив, этими демонстрантами управляет, словно марионетками, кто-то более сильный.

– Ты уверен, что священник сам установил поле?

– Да. Все их священники – маги. Вспомни, это входит в курс обучения, и хотел бы я знать, чему еще их обучают в этих никому не доступных семинариях… Давай попытаемся поговорить с ним.

– Он проповедует? – Я был удивлен. – Высшие иерархи иоаннитов не раз заявляли, что если члены их церкви и вмешиваются в политику, то делают это исключительно как частные лица, простые граждане.

– Ну да, ну да. А я – император Нерон…

– Нет, действительно, – настаивал я, – эти их темные теории… Все это слишком просто, чтобы быть правдой. То, что мы видим, – это общественное волнение, недовольство людей, какие-то неопределенные изменения…

Мы вышли к главному входу. Еще недавно дверь обрамляли мозаичные стеклянные панели. Теперь они, как и окна, были разбиты вдребезги, но никто не догадался заложить дыры. Наши защитные чары могли действовать беспрепятственно. Разумеется, на нас они не действовали. Мы вышли на лестничную площадку – прямо к тем, кто хотел заблокировать нас в здании.

Дальше нам идти было некуда. Ведущие вниз ступеньки были плотно забиты людьми. Пока на нас никто не обращал внимания. Барни похлопал по плечу тощего бородатого юнца.

– Извините, – прогремел Барни с высоты своего башенного роста. – Разрешите?

Он выдернул из немытой руки юнца плакат, навесил на него одеяло и, подняв как можно выше, замахал этим импровизированным флагом. Флаг был ядовито-зеленый.

Похожий на дуновение ветра перед штормом вздох пробежал по толпе. Я видел лица, лица, лица… Лица рядом со мной, лица внизу, выплывающие из мрака, куда не доходил колеблющийся свет; думаю, что виной было то, что я торопился, или мое предубеждение, но только создавалось жуткое впечатление, будто все лица совершенно одинаковы. Всем приходилось слышать о длинноволосых мужчинах и коротко подстриженных женщинах, об их немытых телах и изношенной одежде.

Все это наличествовало в избытке. Естественно, я обнаружил и обязательных в таких случаях седобородых радикалов, и их прихвостней из студенческих общежитий, и хулиганов, и тунеядцев, и вандалов, и правдоискателей, и так далее. Но было здесь много чистых и хорошо одетых, ужасно серьезных мальчиков и девочек. У всех у них был удивленный вид, как будто они совершенно внезапно обнаружили, что участвуют в пикетировании.

И у всех у них – у богатых, бедных, гетеросексуальных или гомосексуальных, способных в одних отношениях и тупых – в других, обладавших бесконечными и неповторимыми наборами своих воспоминаний, мечтаний, надежд, страхов и привязанностей, – у всех у них были свои души.

Нет, они показались одинаковыми лишь вначале, из-за своих плакатов. Трудно было сосчитать, на скольких, наподобие спортивных табло, указывался счет, с которым выигрывает святой Иоанн, на скольких были тексты, что-то вроде «Возлюби ближнего своего» или просто «Любовь». Впрочем, различий в текстах было мало, они повторялись. Были и другие лозунги, менее миролюбивые: «Дематериализуйте материалистов!», «Фабриканты оружия, рыдайте!», «Прекратить снабжать полицию рогами дьявола!», «Убивайте убийц, ненавидьте ненавидящих, уничтожайте несущих уничтожение!», «Закрыть это предприятие!»

И казалось, будто лица… нет, хуже, сами мозги этих людей сделались не чем иным, как набором плакатов, на которых были написаны эти лозунги.

Поймите меня правильно. Я считаю, что человек, который в юности никогда не стремился врезать под дых богу существующего порядка, немногого стоит. Очень плохо, что большинство людей, старея и жирея, теряет интерес к подобным вещам. Истеблишмент зачастую нестерпимо самодоволен, ограничен и глуп. Его руки, которые он заламывает столь ханжески благодаря благочестивости, слишком часто обагрены кровью.

И все же… все же… Есть что-то, что будет отличать наше время от грядущих Темных времен, которые продлятся, пока не возникнет новый и, вероятно, еще худший истеблишмент, который восстановит порядок. И не обманывайте самих себя, думая, что ничего подобного не случится. Свобода – прекрасная вещь, пока она не превратится в нечто иное – в свободу вламываться в чужие дома, грабить, насиловать, порабощать тех, кого вы любите. И тогда вы с восторгом встретите того, кто въедет на белом коне и начнет обещать, что перевернет и изменит вашу жизнь. И вы сами вручите ему кнут и саблю…

Так что наша лучшая ставка – хранить то, чем мы уже обладаем.

Однако, как ни печально, такое положение налагает на нас определенные обязанности. И это – наше. Оно формирует нас. Мы можем сами не слишком хорошо сознавать это, но когда-нибудь мы поймем. Это лучше, чем что-то для нас чужое и незнакомое. И если мы будем упорно трудиться, упорно думать, проявим чутье и добрую волю, мы сможем доказать это.

Вы не повторите нашу ошибку, не будете надеяться, что вашу жизнь смогут улучшить злобные напуганные теоретики. Они лишат вас вашего богатства, приобретенного в муках жизненного опыта. Вы не станете слушать речи вещающих догматиков. Их предел – реформистские движения, которые чего-то там добивались то ли два поколения, то ли два столетия тому назад.

Отвернитесь от студентов, уверяющих, что у них есть ответ на все социальные вопросы, над которыми ломали головы и разбивали вдребезги сердца такие люди, как Хаммурапи, Моисей, Конфуций, Аристотель, Ксаверий, Платон, Фома Аквинский, Гоббс, Локк, Вольтер, Джефферсон, Линкольн и тысячи других.

Но хватит об этом. Я не интеллектуал, я всего лишь пытаюсь думать самостоятельно. Мне тягостно видеть, как полные благих намерений люди делаются орудиями в руках тех немногих, чья цель – обвести нас вокруг пальца…

…Они едва не задохнулись от изумления. Горловой звук вздоха быстро сменился рычанием. Ближайший мужчина сделал один-два шага в нашу сторону.

Барни взмахнул своим флагом.

– Подождите! – воззвал он. Громоподобный бас перекрыл все остальные звуки. – Перемирие. Давайте начнем переговоры! Приведите сюда вашего руководителя.

– Нам не о чем говорить с тобой, убийца! – завизжала усеянная прыщами девица и замахнулась на меня своим плакатом.

Я успел мельком увидеть на нем надпись: «Мир и братство». Дальше читать я не стал, был слишком занят, оберегая свой череп. Кто-то начал скандировать лозунг, который быстро подхватили остальные: «Долой Диотрефа, долой Диотрефа, долой Диотрефа…»

Меня охватила тревога. Хотя Диотреф лишь мимоходом упоминается в третьем послании Иоанна,[63] современные иоанниты превратили его в символ, противостоящий движению их церквей (несомненно, их посвященные адепты подразумевали под этим именем и какие-то другие объекты).

Неверующие, то есть просто бунтари (они составляли большинство иоаннитов), не беспокоились о том, чтобы разбираться в таких тонкостях дела. Для них Диотреф сделался нарицательным именем ненавистной им светской власти. Или кого угодно еще, кто стоял им поперек дороги. Этот призыв уже не раз гипнотизировал толпы, приводя их в сокрушительное неистовство.

Защищая глаза от когтей девицы, я отобрал у нее плакат, извлек свой фонарик, но внезапно все изменилось. Зазвучал колокол. Послышался чей-то голос. Низким был и звон, и голос, и в них звучало что-то, что перекрывало растущий гам.

– Мир! Храните любовь в ваших сердцах, дети! Успокойтесь, ибо здесь присутствует сам Святой Дух!

Нападающие попятились. Наше окружение распалось. Люди начали опускаться на колени. Стон прошел по толпе, он все усиливался. Это был почти оргазм, и вдруг он смолк, сменившись тишиной. Подняв глаза, я увидел, что к нам приближается священник.

Он шел, держа в руке колокол, а над головой его, вознесшись вверх, плыл ранее стоявший за алтарем Т-образный крест. Так что вместе с ним шествовал сам пригвожденный к кресту Тайны Христос.

«Ничего тут нет страшного, – мелькнула дикая мысль, – если не считать, что другие церкви назвали бы все это кощунством – придать главному символу веры подобную форму и подействовать на него, как на какую-то метлу, с помощью антигравитационных заклинаний…»