Увиденное и услышанное - Элизабет Брандейдж

общался и напивался джином, я пошла в этот кабинет и тут заметила картины. Засмотрелась и подошла поближе, чтобы разглядеть. Их было пять. Пять красивых видов побережья, на которых ваш сын Джордж Клэр написал свое имя.

Ваша преданная невестка,

Кэтрин.

4 января 1979 года

Дражайшая мама,

с Новым годом. По твоему совету я поговорила со священником. Он сказал мне, что в браке лучший выход – это прощение. Но я начала в этом сомневаться. Думаю, священник не знает о моей личной жизни, и обобщать несправедливо. Я начинаю подозревать, что у моего мужа серьезные проблемы и что он, вероятно, душевнобольной.

Видишь ли, человек, которого мы знаем как Джорджа Клэра, – это лишь оболочка: обаятельный, тут уж что есть, то есть, умный. Но это только иллюзия, химера. Свое настоящее «я» он скрывает ото всех в каком-то темном ужасном месте, отрезанном от мира. Я видела этого другого человека мельком, когда заставала его одного за какой-то повседневной заботой – например, он чистил ботинки и одну руку сунул в ботинок, а другой нежно протирал кожу, так, что это казалось чем-то сексуальным. Или точил ножи – сосредоточенно, пробуя остроту лезвия пальцем, с той же задумчивой нежностью во взгляде.

Видишь ли, мама, мы – животные. Мы знаем, когда мы в опасности. Это невозможно оспорить или сбросить со счетов. Мы знаем, что такое страх. Мы знаем, что это значит. Это инстинкт. Это реально – такое не подделаешь.

2 февраля 1979 года

Дорогая мама,

у меня было немного свободного времени, и я пошла одна в поле. Было холодно, но солнечно. Я шла, шла, думала о Боге и пыталась почувствовать Его вокруг, почувствовать, что Он присматривает за мной. Я чувствовала себя любимой. Им. Только Им. Даже не тобой и папой и уж, конечно, не Джорджем. Он мой враг. Я никому не могу доверять.

Кроме Бога. Мне следует стать монахиней.

16 февраля 1979 года

Дорогая мама,

какие хорошие новости об Агнес.

Если хочешь правду о таких вещах, я тебе расскажу, как узнала сама. Как меня начало тошнить. Постоянно тошнить. И та особенная тяжесть в животе, чуть колкая по краям, словно внутри меня конский волос. Я пошла к врачу, и он сказал мне, в чем дело. Это напомнило мне, каким был Джордж вначале. Как мы в первую очередь держались друг за друга. А почему? Я была слабой, неуверенной. Я не верила, что хоть на что-то способна. Не верила, что я достаточно хороша. Возможно, я полагала, что у Бога на меня планы. Но теперь я вижу, что это просто трусость. Просто оправдания за потерянное время. Я не виню тебя, мама. Ты всегда делала то, что считала правильным. Но это не было правильно, да?

Правда вот в чем: я только сейчас смогла понять, что моя судьба – в моих руках. Не твоих или папы. Не Джорджа. Не Фрэнни. Даже не Бога.

Мое тело принадлежит мне. Я сама строю планы.

22 февраля 1979 года

Дорогая мама,

я решила уйти от него. Ради своей же безопасности. Потому что недавно я сделала ужасное открытие. Как-то ночью – той ночью, когда утонул наш друг Флойд – Джордж пришел домой мокрый насквозь. Было очень поздно, и я услышала, что он в ванной. Он стоял там голый и держал рубашку, брюки, носки, и я видела, что все это мокрое, не просто чуть-чуть, а насквозь, словно он побывал в воде. Когда он поднялся наверх, я пошла взглянуть на его машину. Сиденье все промокло. Когда я нажала на подушку, потекла вода.

Случились и другие странные вещи, но худшее из всего – его отстраненность, его холодное пренебрежение мной. Будто он видеть меня не может.

Я завершаю это письмо следующим советом: если со мной что-то случится, не думай, что это был просто несчастный случай.

Домой

1

В первую очередь он едет туда. Это время нравится ему больше всего. Небо проясняется, солнце восходит.

Она стоит там с красными глазами, в той же больничной одежде, что и вчера, кутаясь в одеяло.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она.

– Да вот, надо навес починить.

– Что?

– На крыльце.

Она качает головой.

– Прямо сейчас?

– Что, слишком рано?

– А, ну да, который там час – семь?

– Без четверти. Пора за работу. – Он поднимает термос. – Я пришел с дарами.

– Это точно кофе? – спрашивает она с ноткой отчаяния.

– Да, мэм. С молоком и сахаром.

Она впускает его, и они бредут на кухню. В доме сыро и пахнет тленом. Все та же старая кухня. Тот же гудящий холодильник. Те же тесные шкафы, которые вечно открыты. Его потряхивает от ненависти к этому месту. Если бы не она, он бы просто зажег спичку – и вопрос закрыт.

– Как печка? Еще горит?

Он проверяет и убеждается, что дрова прогорели.

– Дай-ка опять разожгу. – Он ставит термос, открывает заслонку, закидывает еще дров и поджигает. – Вот так. Теперь лучше.

Она стоит и дрожит, бледная, красивая настолько, что смотреть тяжело. Он снимает пальто и свитер и протягивает ей.

– Надень вот. – Она сбрасывает с плеч одеяло и сует тонкие руки в рукава. – Тебе идет. – Он открывает термос и наливает кофе в чашку. – Выпей.

Она пьет.

Он моет ту самую банку из-под огурцов и наливает кофе для себя.

– Длинная ночь?

– Не то слово.

– Мне казалось, что так и будет.

Она пьет кофе.

– Вкусно. Спасибо.

– Может, присядем?

– Пойдем вот сюда.

Они несут кофе в гостиную и садятся на старый диван, она спрашивает про Уэйда, и он рассказывает о ранении брата, как тот на мине подорвался, всю историю.

– Ужасная война, – говорит она. – Хоть бы уже просто прекратили. Я видела кое-кого из тех ребят, так грустно.

– Ты там работаешь? Ну, в университетской больнице? Я видел у тебя бейджик.

– Учусь там на хирурга.

– То есть ты уже врач?

Она кивает.

– Боже, это невероятно. Ты неплохо справилась, да?

– Для той, чью мать убили?

– Да, – говорит он совершенно серьезно. – Ты так хорошо подавала чай, что я думал, будешь официанткой. Ты поила меня чаем.

– Да? И что, это было можно пить?

– Честно, чуть жидковато.

– Какая я была?

– Маленькая. И счастливая, – говорит он, – потому что знает – ей нужно это услышать.

– Хорошо. А ты?

– Я? Ну не знаю. Мы с братьями – нам нелегко пришлось. Я тоже потерял маму в этом доме. – Он вкратце рассказывает. – Мы