Дева Баттермира - Мелвин Брэгг

Ночью Дженни Рыжая явилась ко мне и сказала, что если я дам ей гинею, то она откажется от своих претензий, а еще за одну гинею она согласна ублажать меня столь долго, сколь мне вздумается, поскольку она помнит меня еще мальчиком, когда сама она тоже была ребенком совсем уж нежного возраста. И, говоря все это, она то и дело провоцировала меня самым изощренным образом, однако я наотрез отказался от обоих ее предложений. Во-первых, мои моральные убеждения не позволяли таким нечестным образом влиять на эту женщину и заставлять ее предать собственные принципы, а во-вторых, то, что она больна сифилисом, я знал доподлинно.

На следующий день — третий день — сперва началось Возрождение; а затем настоящий ураган деятельности, за которым последовала Великая Дискуссия— все споры достигли кульминации, и одним из элементов, который подхлестнул пыл спорщиков, стал мой старый хозяин, мистер Сейворд. Он самым неожиданным образом ввалился в гущу толпы — весь в ужасающих лохмотьях, наполовину пьяный, и вид у него при том был совершенно безумен. Однако он узнал меня — как видно, из полицейского заявления — и тут же полез ко мне с жаркими объятьями, отчего все съеденное на завтрак у меня попросилось наружу. Вероятно, он каким-то образом уловил мое далекое от дружеского настроение (хотя, по правде говоря, я был даже рад вновь увидеть старого задиру, однако весьма сожалел, что ему довелось нарушить закон), и когда обсуждения возобновились, он принялся самым решительным образом возражать даже против самой идеи выбора в парламент. Он заявил, что парламент должны составлять только лучшие и самые выдающиеся граждане общества. Вскоре стало очевидно, что себя он считает по меньшей мере лидером лучшего общества. К моему ужасу и изумлению, он собрал вокруг себя единомышленников, нечто вроде партии — по большей части из местного населения, которые в воображении своем уж рисовали самые разные блага, поскольку старый мой знакомый еще не лишился всех своих связей, — но в то же время от такого безответственного сброда, который будет все делать лишь назло, ничего хорошего не приходилось ожидать, и уж тем более они не стали бы никому помогать. Тем временем Дженни Рыжая, явно в ярости от проявления пренебрежения к ее прелестям с моей стороны сегодняшней ночью, собрала рвущихся в бой женщин и их детей в углу огромной камеры и отметила границу своей территории, за которую ни одному из моих мужчин заходить не разрешалось, независимо от того, выбраны они в парламент или нет. Все было нелегко, поскольку мне приходилось удерживать обоих братьев Томасов, которые так и рвались в драку, размахивая кулаками.

Таким образом, нам пришлось провести выборы без женщин, хотя они не давали нам ни минуты покоя, вся клика Сейворда тоже ополчилась на нас, постоянно поддразнивая и выкрикивая непристойности, а старый мерзавец подзуживал их беспрестанно.

К моей досаде, одного из братьев Томасов избрали премьер-министром, — здесь надо заметить, что виновата была не сама по себе система, которая прошла проверку даже самыми жесточайшими бурями, но сам материал, из коего были слеплены эти люди, все их качества нисколько не отвечали поставленной перед ними задаче — и тогда мне стало очевидно, что мой эксперимент провалился, потеряв цель. Первым делом Томас решил наказать всех женщин, отобрав у них еду. Более того, он заключил союз с Сейвордом и его кликой, дабы запретить всякое образование в государстве. Само собой разумеется, я принялся возражать самым решительным образом, и в союзе с несколькими смельчаками, которые набрались храбрости стать на мою сторону (самыми образованными, однако, увы, и самыми застенчивыми в этой камере), выступил, как мне думалось, с весьма трогательной и смелой речью, которая касалась основополагающих принципов республики, и попытался установить их в этом обществе. К моему удивлению — и тем самым нанеся мне лишь один вред, — Дженни Рыжая была настолько тронута моей речью, что тут же переманила свой женский лагерь на мою сторону и, недолго думая, бросила братьям Томасам вызов.

Который был немедленно ими принят. Всеобщая потасовка, последовавшая за этим, привела к тому, что несколько человек получили ранения, многие сотрясение мозга, камеру едва не разнесли в щепки, и в конечном итоге в дверь вломилось множество солдат, дабы навести порядок.

Меня вновь перевели в одиночную камеру, но теперь мне преподали отличный урок, и за урок этот в нелегком деле политики я заплатил несколькими синяками и порезами.

Дневник, 28 июля, Ланкастер

Теперь я заключен в Ланкастерскую башню, в подземную тюрьму, и вновь один. Должно быть, это последнее мое заточение перед слушанием в Карлайле. Все возвращается на круги своя. Я вновь обрел свою веру в Господа.

Переживая все, что случилось в Честере, меня одолевали две мысли. Первая— насколько пусты чувственные наслаждения, которые являются лишь средством достижения будущего удовольствия. В моей жизни я получал много удовольствия, и удовольствие это было безмерно, часто неумеренно, иногда даже сверхъестественно. Однако ж все это были лишь чувственные наслаждения. С женщинами, конечно же в особенности с женщинами, но еще я получал наслаждение от вина, от пищи, от роскоши и привилегий. И даже теперь, в той пустоте, что окружала меня, я искал возрождения и воссоздания, но это ничего не приносило мне. Это походило на красочный фейерверк: он вспыхивает ярко, искрящимся фонтаном взмывая вверх, и тут же опадает, не оставляя после себя ни единого следа. У меня даже возникала мысль, будто воздерживаться от чувственных наслаждений то же самое, что воздерживаться от познания мира или от вина, но складывалось впечатление, что это вовсе не так: пики блаженства, пережитые в прошлом, невозможно вернуть. Они так и остались где-то далеко за пустотой, которая словно бы стеной оградила меня нынешнего от того человека, прежнего меня, творившего подобные вещи.

Моя вторая мысль была о Боге. В жизни моей мне доводилось знавать атеистов, к которым я питал уважение, но я так и не смог понять доказательства их идеи. Для меня Господь является главным таинством, и это таинство заключается во всем. Даже закоренелому грешнику, каким я считаю себя, Он дарует умиротворение. Однако умиротворение это заключено отнюдь не в том, что Он делает, поскольку для меня Он не сделал ничего в сердце моем. И я знаю, что в течение долгого времени я был удручен и чувствовал себя отвергнутым после того, как ощутил, как мне тогда казалось, величайший дар Господень, откровение Его, за которым вдруг последовало молчание и равнодушие. Но теперь равнодушие Его кажется мне величайшей мудростью, а молчание Его — голосом непорочности и истины. Я преклоняю колени пред именем Его.

Камера, в которую меня заключили, хоть и находится в подземном узилище, все же лучшая из всех, где мне до сих пор доводилось пребывать. Тюремщик настроен весьма дружелюбно. Каждый день мне подают свежие креветки и съедобных моллюсков, которых, как поведал мне тюремщик, приносит с залива некто, не желавший называть своего имени.

Мальчик родился в конце июня. Роды прошли легко, однако новорожденный оказался крайне слабым. Мэри почти не спала ночами, беспрестанно беспокоясь о ребенке, она довела себя до такого состояния нервного истощения, что в конце концов молоко пропало, и Элис, которая родила чуть раньше, пришлось грудью кормить малыша. По определенным причинам эта спасительная помощь от постороннего для нее, хотя и близкого, человека внезапно вызвала приступ самой безудержной и яростной ревности; всякий раз, как подруга брала на руки мальчика, Мэри едва с ума не сходила, и бедняжке Элис было даже страшно отправляться в гостиницу «Рыбка». Том же убеждал ее, что она просто должна это делать ради прежней их дружбы.

Несмотря на то что по календарю уже значилось лето, погода в долине стояла довольно холодная, и ребенок сначала подхватил бронхит, который затем перешел в воспаление легких. Мэри с безумным неистовством ухаживала за малышом, нянчила его, в отчаянии беспрерывно заглядывая в медицинские книги и готовя для него все новые и новые настойки и отвары из лечебных трав. Она даже послала в Кокермаут за врачом, а тем временем сама слегла от нервного и физического истощения, пытаясь спасти ребенка. Но все напрасно. Он умер спустя три недели после рождения, и лишь несколько человек смогли стоически вынести мучительные рыдания Мэри и ее глубокое отчаяние.

Вордсворт написал следующие строки, посвященные Мэри и печальной судьбе ее умершего ребенка:

Она жила среди холмов в томительном покое,Где ждали деву лишь любовь и детство золотое,И, целомудрие храня, стремясь к уединенью, Красоты гор ценить могла и пестрых трав цветенье. Без низких помыслов, тревог, она жила на свете,Но час печальный, роковой настиг ее в расцвете;И вот уж спит в земле сырой, близ маленькой часовни,Ее новорожденный сын — невинный, безгреховный.Едва успев увидеть свет, обрел приют бессрочный,Смерть его душу забрала, явившись в час урочный.Покойся с миром, сын холмов, прославленный молвою,И путник, мимо проходя, поникни головою.И вопреки веленьям бурь, невзгодам и ненастьям,Мать и дитя нашли покой, отринув все несчастья.

Джон, рожденный так же как и его отец в июне, обрел упокоение.