Аламут - Джудит Тарр

Она показала ему, как он склоняется над газелью, которую догнал и убил, словно гепард, бросившись на нее и сломав ей шею. Огромный грациозный хищник со вкусом крови во рту, светлые кошачьи глаза щурятся от света.

— Такими Бог сотворил нас, — сказала она. Она сидела, скрестив ноги, на плоской макушке валуна и смотрела на него сверху вниз. — Ты не меньше, чем я. Если ты хочешь ненавидеть меня, ты должен ненавидеть и себя самого. Мы одной крови, одного племени.

Раздражение жгло ему глотку.

— Хоть бы Бог никогда не дал тебе родиться!

— Почему? Потому что я учу тебя видеть правду?

— Умная ложь. Извращение того, что есть, в то, что ты желала бы видеть. Я не твой пес, ассасинка. Отпусти меня!

Она покачала головой.

— Я теперь не ассасинка. Я оставила это. У меня больше нет веры, за которую можно убивать.

Его покоробило, что за веру вообще можно убивать.

Что-то порхнуло в воздухе и упало к его ногам. Кусок ткани с вышитым на ней крестом, алым на черном.

Молчание затягивалось. Казалось, ее мысли обратились с него на ту землю, где он охотился: город, построенный Александром в память пса. Айдан оставил ткань там, где бросил ее ветер, и хотя его отвращение росло, сел потрошить и свежевать свою добычу. Для этого у него был нож, простое грубое лезвие с достаточно острым краем. Присутствие Марджаны было словно огонь на коже, ее невнимание терзало его душу.

У нее на все был ответ. Она не желала, не могла увидеть различие между холодным убийством и чистой войной.

Чистой?

Он увидел тело Тибо, спокойное, словно во сне; и увидел последствия кровавой битвы.

Это не принадлежало ей. Его сознание было заперто на замок. Она изменила его изнутри, как и снаружи.

— Я не прошу прощения за то, что я есть, — сказала она. — Я только прошу тебя, чтобы ты ясно видел это, а не так, как тебе хотелось бы видеть.

— Я вижу достаточно ясно. Я вижу, что у тебя время для спаривания, и я здесь, и я самец, и подходящего вида. И не более, чем это.

— Вначале это было так, — возразила она.

Она стояла перед ним в холодных и скрывающих фигуру белых одеждах. Святая дева не могла бы быть более невинной. В ней не было обольщения. Она никогда не знала, что это такое.

Она протянула руки. Он отшатнулся было, но удержал себя. Он увидел быструю вспышку боли и еще более быстрый промельк улыбки на ее лице. Ее рука на его щеке была теплой. Ради вызова, ради горькой насмешки он повторил ее жест. Гладкая, удивительно мягкая щека. Плоть его племени, носящая тонкое, но глубокое отличие от человеческой. Легким, как дыхание, прикосновением пальца он проследил очертания ее лица. Ее красота не была холодной под той маской, которую она носила. О, нет. Совсем не холодной.

Он отдернул руку. Она не проявила ни малейшего признака торжества. Просто повернулась и пошла прочь. Пешком, как любое земное создание. Любая женщина. Ни один мужчина не мог бы идти с такой грацией, чуть пританцовывая даже на каменной осыпи.

Лицо Айдана горело там, где она дотрагивалась до него. Он вернулся к своей освежеванной добыче и поднял ее на плечо. Самым удобным путем назад был избранный ею путь. Он не откажется от этой дороги, сказал он себе, из-за того, что ею прошла Марджана.

При всей своей храбрости и дикости Марджана разделяла застенчивость Сайиды в вопросе спальных мест. Женщины расстилали матрацы в кухне; они не желали и слышать об обмене. Но Айдану часто составлял компанию Хасан. Даже будучи так мал, он, казалось, осознавал, что они оба были мужчинами; и ему нравились подушки и одеяла.

— Он превращается в маленького принца, — сказала его мать.

— Тогда он в подходящем обществе, — ответила Марджана.

Айдан, без аппетита ковырявший кусочек жареной газели, поднял взгляд как раз вовремя, чтобы увидеть на лице Сайиды комичное замешательство.

— Йа Аллах! Я совсем забыла.

Его улыбка была кривой.

— Не кланяйся. Ты упадешь в котел.

— Я не намеревалась… я вела себя… я… — Сайида в смущении умолкла.

— Так, словно я совсем не принц, — завершил он. Она открыла рот, негодуя. Он засмеялся. — Я знаю, что не похож на принца. Мне это говорили те, кто в этом понимает. Как я могу сердиться на правду?

— Это ерунда, — возразила Сайида. — Королевская кровь есть королевская кровь. И я даже не вспомнила… Исхак говорил мне однажды… он просто не мог удержать это в себе. Я и не беспокоилась о том, чтобы помнить. Что для меня принц? Я никогда не оказалась бы к нему ближе, чем уже была.

— Странные вещи пишет ваш Аллах, когда он захочет. — Айдан доел мясо и потянулся за сыром. Взгляд Марджаны был острым. Он отказывался замечать это.

Он отложил сыр, отрезав только кусок.

— Ешьте. Я закончил.

Они пытались спорить с ним, но у него не было аппетита, и они приступили к еде. Пока они ели, он направился в баню. Он был до изумления рад, что всегда может искупаться. И что бассейн достаточно широк, чтобы можно было плавать.

Он скинул одежду, но не вошел в бассейн. Там, где камень плавно нисходил в воду, похожий на лед, синий и бледно-зеленый, Айдан улегся на живот, положив подбородок на скрещенные руки, и стал любоваться игрой воды в свете ламп. От нечего делать он сотворил свой собственный свет, рассыпал его угольками и пустил их танцевать на поверхности воды.

Айдан зевнул, почесав щеку о плечо. Он уже и забыл, каково чувствовать себя чисто выбритым. Быть может, следовало к этому вернуться. Это могло шокировать женщин; это могло доказать, что он франк и варвар. И чудовищно молод телом.

Время не оставляло на нем отметин. Даже шрамы рассасывались и исчезали. Однажды, будучи уже совсем взрослым, он получил удар в рот. Обломки зубов расшатались и выпали; он научился улыбаться, сомкнув губы, и приготовился на всю оставшуюся жизнь смириться с испорченной красотой. Было неожиданно и унизительно узнать, как много она значила. Но пришел день, когда он, пробежав языком по уродливому широкому провалу, почувствовал нечто чужеродное. За несколько месяцев все выбитые зубы выросли заново, острее и белее, чем были. Иногда в неистовом расположении духа он хотел пожертвовать даже пальцем, чтобы посмотреть, не вырастет ли то заново, не оставив и следа.

Он никогда не сделал этого. Это был бы слишком большой удар для его тщеславия. Он мало беспокоился о том, чтобы смотреться в зеркало, но ему нравилось сознавать, что он увидел бы в нем. Ему нравилось, что люди, встретив его, отшатывались и смотрели, не веря своим глазам. Даже то, что они считали его просто красавчиком, которому без надобности все остальное. Это было всегда восхитительно — доказать им, что они неправы.