Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Прошло три дня, и анализ ДНК подтвердил, что на платке Петры фон Танненбаум присутствовали следы спермы Захария Бидермана.

Когда об этом сообщили по радио, Вим и Мег были в галерее вместе. Им все еще было трудно поверить, что Петра могла стать жертвой сексуальной агрессии. И хотя они упрекали себя за эти сомнения и внушали себе, что должны воспринимать ее как женщину, которая подверглась насилию, им не удавалось выжать из себя ни капли сочувствия.

Когда Петра появилась перед ними с победным видом, Вим счел нужным перед ней извиниться:

— Мне жаль, Петра, что я вам не поверил. Это мерзко. Собственно, я вел себя как другие мужчины — не поверил в возможность насилия. Прошу вас меня простить.

— О’кей, о’кей.

Вим удивился такому великодушию. Чтобы он догадался о его причинах, Мег, которая сидела, уткнувшись носом в компьютер, сказала:

— В Интернете все только об этом и говорят.

— Вот видите! — с гордостью воскликнула Петра. — А в «Матен» выходит интервью со мной на целый разворот.

— На целый разворот? Ничего себе!

И Петра собралась уже спуститься к себе, причем лицо у нее было явно радостное.

— Петра, вам удобно в том жилье, которое вам отвели внизу?

— Отлично, милый мой, все отлично. — И на этой волне взаимных любезностей она добавила: — И знаете, милый, вы можете и дальше спать с домработницей, меня это абсолютно не смущает.

Тут она с непринужденным видом указала на Мег, сидевшую за спиной у Вима, — ошарашенный вид девушки показался ей весьма забавным, поэтому она расхохоталась и удалилась к себе.

Вим сглотнул слюну, затылок у него горел огнем, и он не смел оглянуться.

А Мег показалось, что она за мгновение прибавила в весе тонну. Значит, ее чувственные мечты с участием Вима были все-таки воспоминаниями, хоть и сдобренными алкоголем, но все же имеющими отношение к реальности. Она вздрогнула и не нашла ничего лучше, чем крикнуть вслед Петре:

— Я не домработница!

В тот день Мег и Вим старались держаться друг от друга подальше, и это оказалось непросто, потому что по работе им все время приходилось пересекаться. Они старались, по крайней мере, не разговаривать и не смотреть друг на друга.

В конце дня эти усилия привели к обратному эффекту: оттого что они не могли обратиться друг к другу ни словом, ни взглядом, в воздухе накопилось такое напряжение, что они были в состоянии думать только друг о друге, ощущая эти мысли как некую лучистую огромную сияющую помеху, затмившую все остальные дела.

В семь вечера Мег рассудила, что ей станет легче, если она уйдет домой. Вим скрывался на кухне, так что она зашла туда с ним попрощаться.

На стол была выставлена бутылка виски и два стакана. А рядом сидел Вим, подпирая голову рукой.

Она поняла и севшим от волнения голосом предложила:

— Выпьем немножко?

— Давно пора, — глухо ответил Вим.

С тех пор они не расставались ни днем ни ночью. Ночью они были любовниками, днем — просто коллегами. Ночное существование отделяла от дневного непререкаемая граница. Чтобы преодолеть ее, они пользовались двумя средствами: виски в подступающих сумерках и сон утром. Пройдя через эти шлюзы, Мег, которая ночью была неиссякаемым источником сладострастия, превращалась в усердную сотрудницу, а Вим, неукротимый эксперт по наслаждениям, снова становился почтенным директором галереи.

Как-то, когда вот-вот должно было стукнуть семь вечера и Вим рылся на полке в поисках бутылки бурбона, он чуть было не сломал эту систему, проговорив: «Неужели нам необходимо стать алкоголиками, чтобы спокойно пережить этот роман, а, Мег?» — но тут же осекся, показав Мег, что жалеет о сказанном, и вернулся к той роли, которая ему полагалась в это время суток.

Петра фон Танненбаум давала интервью направо и налево, была страшно занята собственной славой и не обращала на них никакого внимания. Ее запросы ограничивались тем, что время от времени Виму полагалось сопровождать ее на премьерах и вернисажах, чтобы поддерживать в умах людей представление о том, что они живут вместе.

Мег не выказывала никакого недовольства по этому поводу, общалась с Петрой отстраненно, скрупулезно выполняя все профессиональные обязанности, в ее поведении не было ни малейших проявлений ревности, она не протестовала, когда соперница уводила Вима, а сама совершенно не претендовала на роль официальной спутницы.

Вим был внутренне очень благодарен Мег за понимание, но все же это его удивляло. Как-то вечером, после второго бокала виски, не дожидаясь того состояния охмеления, которое требовалось им, чтобы перейти в состояние любовников, он уставился на Мег с озадаченным видом:

— Мег, а вам не мешает присутствие Петры?

— Ни в малейшей степени.

— Что, правда?

— Правда. Пока вы ее терпите, я тоже вполне могу ее потерпеть. И мне необязательно, чтобы наша с вами жизнь соответствовала каким-то формальным правилам.

Он восхищался этой выдающейся женщиной. Как обидно, что нельзя показаться с ней в обществе.

Наливая себе вторую порцию виски, Мег добавила:

— А Петра, бедная, мне так ее жалко…

— С чего бы это, Мег? Нет никаких причин жалеть Петру.

Вим решил, что в данном случае человечность Мег доходит уже до глупости. По поводу Петры можно было много напридумывать: находить ее прекрасной, возбуждающей, уникальной или — ядовитой, омерзительной, вредной и невыносимой, но чтобы жалеть?

И он помотал головой в знак несогласия. Мег настаивала:

— Нет, есть. Я видела лекарства, которые ей приходится принимать.

— Петре?

— Вы не обращали внимания, какие баночки она прячет в своих косметичках? Там далеко не только тональный крем.

— Мег, вы рылись в ее вещах?

— Да. Вы меня осуждаете?

— Да нет.

— После нашей второй ночи я, честно говоря, не удержалась и подобрала флакон от жидкости, которую она себе колет. И это было полезно, потому что теперь я понимаю ее куда лучше. Мой брат, врач, с которым я посоветовалась, объяснил мне, что это было. Бедняжка…

— Не понял.

— Она сделала себе операцию, но все равно ей приходится колоть гормоны. И это уже на всю жизнь. Когда знаешь, куда проще переносить ее манеры, ее желание быть самой красивой, блистать на глазах у всех, а главное, понятно, почему она отказывается от интимных отношений.

— Да о чем вы говорите?

— А вы не знали? Петра фон Танненбаум родилась мужчиной.

10

Она нашла мужа, но, к сожалению, муж этот был чужой. Но все равно она им дорожила и держалась за него как за свою собственность. Никакая девчонка его у нее не отобьет.

Вернувшись из Кнокке-ле-Зута, Ева решила, что ей пора выйти на тропу войны, устранить соперницу, а потом заново завоевать Филиппа.

На нынешнее утро была назначена решающая битва. Она встала в отличном настроении.

— Мазюка, мазюка, кис-кис-кис!

Кошечки не было на ее обычном месте — она свернулась на подоконнике у открытого окна. Когда Ева подошла ближе, она поняла почему. На площади Ареццо теперь толпилось такое количество брюссельцев и туристов, что попугаи, испуганные этим нашествием, не решались опускаться на газоны, а предпочитали места повыше: балконы и водосточные желобы на крышах. А Мазюка, как опытная охотница, это заметила и не хотела упустить возможность изловить кого-нибудь из этих противных пернатых. Едва проснувшись, она устраивалась у окна и караулила попугаев.

Ева выглянула в окно, пригляделась к подъезду особняка, где Захарий и Роза беседовали с журналистами.

— Какой же он мерзкий, этот Захарий Бидерман! Правда, Мазюка?

Ева действительно так считала. Хотя никто из ее пожилых любовников не был особенно привлекательным, но она считала, что Захарий Бидерман уж точно не мог бы вызвать у нее никакого интереса. Она вкладывала в это суждение здравый смысл разумной крестьянской девушки из швейцарского кантона Во, для которой невозможные вещи не имели никакой ценности; когда несколькими годами раньше она заметила, что Захарий Бидерман коллекционирует женщин, не давая им ничего, кроме собственного общества, она поместила его в категорию «безынтересных, кого лучше избегать».

Она взяла кошку на руки и отнесла ее в ванную:

— Кто из нас красивей? Ты или я?

Кошечка протестовала, отбивалась и всячески показывала, что у нее есть дела поважней, но Ева прижимала ее к себе, чтобы покрасоваться с ней перед зеркалом.

Хотя на обеих не было одежды, у кошки вид был, как будто она одета, обнаженной выглядела только Ева. На ее гладенькой золотистой коже не было ни волосинки, только очаровательные изгибы и выпуклости, а кошечка, недовольно оттопырившая хвост, топорщила шерсть и напоминала светскую даму, которая наскоро накинула манто.