Чтобы люди помнили - Федор Раззаков

Несмотря на официальное признание, фильм вызвал неоднозначную реакцию. Многие упрекали Шукшина в «апологии» сельской патриархальности. Во время встречи со зрителями в подмосковном Обнинске Шукшина «подкололи» язвительным вопросом: «Если вам так не нравится город, почему же вы не уедете в деревню?» Видимо, желание объясниться с публикой побудило его написать статью, которую в ноябре 1966 года опубликовал журнал «Сельская молодёжь». Приведу отрывок:

«Сколько ни ищу в себе „глухой злобы“ к городу, не нахожу. Вызывает злость то, что вызывает её у любого, самого потомственного горожанина. Никому не нравятся хамоватые продавцы, равнодушные аптекари, прекрасные зевающие создания в книжных магазинах, очереди, теснота в трамваях, хулиганьё у кинотеатров и т.п. Если есть что-то, похожее на неприязнь к городу, — ревность: он сманивает из деревни молодёжь. Здесь начинается боль и тревога…

Так у меня вышло к сорока годам, что я — ни городской до конца, ни деревенский уже. Ужасно неудобное положение. Это даже — не между двух стульев, а скорей так: одна нога на берегу, другая в лодке. И не плыть нельзя, и плыть вроде как страшновато… Но и в этом моём положении есть свои „плюсы“… От сравнений, от всяческих „оттуда-сюда“ и „отсюда-туда“ невольно приходят мысли не только о „деревне“ и о „городе“ — о России».

В конце концов мысли о России привели Шукшина к идее снять фильм о Степане Разине. По словам Федосеевой, в течение всего 1965 года Шукшин внимательно изучал исторические труды, конспектировал источники, выбирал из антологий нужные себе народные песни, изучал обычаи середины и конца XVII века и совершил ознакомительную поездку по разинским местам Волги. В марте следующего года он подал заявку на литературный сценарий «Конец Разина», и она первоначально была принята. Съёмки намечались на лето 1967 года. Шукшин был целиком захвачен этой идеей и забросил все остальные дела: он даже прекратил сниматься в кино, хотя его звали к себе многие известные режиссёры. Только для С. Герасимова он сделал исключение, снявшись в 1966 году в эпизодической роли журналиста-международника в его картине «Журналист». Однако высокое кинематографическое начальство внезапно изменило свои планы и съёмки фильма заморозило. При этом были выдвинуты следующие доводы: во-первых, сейчас нужнее фильм о современности, во-вторых, двухсерийный фильм на историческую тему потребует огромных денежных затрат.

То же самое произошло и с другой идеей Шукшина — желавшем экранизировать собственную сатирическую сказку «Точка зрения». Во время обсуждения этой заявки на студии имени Горького коллеги Шукшина внезапно приняли его идею в штыки. Известный режиссёр С. Юткевич, к примеру, заявил: «Картина в целом предстаёт Настолько неутешительной, что вряд ли она принесёт много радости зрителям, даже желающим надсмеяться над своими недостатками и трудностями в наступающем юбилейном году». (Приближалось 50-летие советской власти. — Ф.Р.)

А вот к какому выводу пришёл тогда критик Р. Юренев: «Понимая намерения Шукшина бороться с мещанством, хорошо зная трудности „опасного“ жанра сатиры, я всё же должен прийти к выводу, что сценарий „Точка зрения“ Шукшину не удался. До Зощенко он не дотянулся, Пырьева не развенчал, советского „Расёмона“ не создал».

Выводы коллег произвели на Шукшина тягостное впечатление.

Вспоминает С. Ростоцкий: «У меня в столе лежит копия письма, которое я однажды направил Василию Шукшину в его алтайские Сростки. Не так давно мне эту копию передала одна женщина. В своё время было очень тяжёлое положение у Василия Макаровича — и творческое, и бытовое. Лечился он двумя способами: русским национальным напитком и поездками на родину в Сростки. Вот уехал он в очередной раз. Я в этот период фильм снимал. И вдруг вызывает меня директор Киностудии имени Горького Григорий Иванович Бритиков и говорит: „Стас, с Васей плохо, поезжай, привези“. Не мог я тогда поехать — нельзя было бросить съёмочную группу, оставить картину. Сел за это письмо. В нём я рассуждал о самоубийстве — все ведь боялись именно этого, что Шукшин что-нибудь с собой сделает. А я писал о своём поколении, о войне, о том, что вхожу в три процента счастливчиков 1922 года рождения, которые вернулись в мае 1945-го. Василий Макарович приехал. Надо было его знать… Он подошёл ко мне в коридоре киностудии и пожал руку: „Спасибо“».

А вот что вспоминает о тогдашнем состоянии мужа Федосеева-Шукшина:

«Вася мог две-три недели пить, был агрессивный, буйный. Я выгоняла из дома всех, кого он приводил. На себе его не раз притаскивала. Был даже случай, когда увидела мужа лежащим около дома, а я тогда была беременная. Лифт не работал. Что делать? Взвалила на себя и потащила. Думала, рожу. До этого два года у нас не было детей, для меня это было трагедией. Когда же родилась Маша (в 1967 году), он бросил на время пить. Дети его спасли…

Он за 10 лет нашей жизни только раза три, от силы пять, объяснялся мне в любви, да и то — от обиды или ревности. И вместе с тем хорошо знал меня, понимал».

Через год после Маши родилась ещё одна девочка — Оля. Это радостное известие застало Шукшина в окрестностях Владимира на съёмках картины «Странные люди». В основу её легли три шукшинских рассказа: «Чудик», «Миль пардон, мадам!» и «Думы».

Путь этого фильма к экрану оказался довольно сложным. Целых восемь месяцев сдавал его Шукшин. Попутно он успел сняться в нескольких картинах: у С. Герасимова в «У озера», у И. Шатрова в «Мужском разговоре», у Ю. Озерова в «Освобождении» и советско-венгерском фильме «Держись за облака» (в ноябре 1969 года слетал на съёмки в Будапешт). А в начале следующего года фильм «Странные люди» наконец был принят и вскоре выпущен на экран.

В ноябре Шукшина пригласили на премьеру «Странных людей» в Париж. Вместе с ним туда выехал и режиссёр Глеб Панфилов. Послушаем его рассказ: «Шукшин в бороде Степана Разина, в кепочке массового пошива и в плаще неизвестного происхождения едет в Парижский киноцентр на премьеру своей картины „Странные люди“ и моего „Начала“. Едем мы вместе. Помню, перед демонстрацией нас угощали каким-то замечательным, сверхмарочным шампанским — из подвалов времени. Вкуса не помню — так волновался. А Вася и вовсе не пил. Он вообще в то время дал зарок не пить ни капли, и своё слово сдержал до самой смерти. Потом рассказывал, что однажды пошёл со своей маленькой дочкой Машей гулять. Встретил приятеля, зашли на минуту отметить встречу. Дочку оставили на улице. И забыли. А когда вышел из кафе, дочки не оказалось. В ужасе он обегал весь район. Что пережил — не рассказывал, но, по-видимому, это так его потрясло, что он поклялся никогда больше не пить, что и выполнил. Мне кажется, что он вообще выполнял всё, что задумывал, всё, что зависело от него, лично от него, от силы его воли, его характера. Но, конечно, ничего не мог сделать, когда ему мешали, когда за него решали».