Когда говорит кровь (СИ) - Беляев Михаил

Во время смуты и установленного Шето Тайвишем мира, их оставили в покое, но полученную полуофициальную веротерпимость они предпочли использовать для приумножения общин ни на йоту не меняя своего отношения к закону и государству. К счастью, хоть военную службу они несли весьма исправно, ибо вера их была весьма лояльна к ратному ремеслу. Но насколько были верны Синклиту такие воины, было весьма интересным вопросом. И последствия увеличения числа однобожников в тагмах могли оказаться непредсказуемы. Ведь острие меча поворачивается в разные стороны.

Аккуратно свернув лист тонкой выделанной кожи, Джаромо отложил его на полку возле стола, пообещав себе вернуться к нему позднее. Его ждало ещё одно, последние донесение. И только открыв его и пробежавшись глазами по рядам буковок, Великий логофет откинулся на спинку кресла, разразившись громким смехом.

Он никогда не верил в богов, в судьбу или поведение. Вся его жизнь подчинялась разуму и логике, отвергая вмешательство высших сил даже в качестве гипотезы. Но сейчас он был готов поверить во что угодно. Даже в незримое покровительство со стороны божественных сил, что неожиданно воспылали пылкой любовью к нему и его замыслам, подстроив столь удачное стечение обстоятельств.

Схватив стилус и целый ворох листов пергамента, он принялся писать письма. Первое из них предназначалось для Шето Тайвиша. Второе — каниклию Великой палаты. Третье — Эдо Сенетии, главе его соглядатаев. Четвертое должно было попасть в Пантеон. Ну а адресат пятого, стань про него известно, сильно бы удивил почтенную публику. Или, напротив, заставил бы заулыбнуться, подтвердив давно бродившие по улицам города слухи.

Когда голосование в Синклите сорвалось, а столь дерзкие речи Циведиша дали понять, что алатреи вовсе не отказались от своего страстного желания изжить Тайвишей, Джаромо начал искать способ дать им отпор. Всю дорогу до дома он прикидывал разные варианты и ворошил старые планы. Но мозаика нужных решений ни как не желала складываться в нечто завершенное. Ему просто не хватало для неё частичек. Но, похоже, Аях Митей только что дал ему всё недостающее.

Воистину, у его старшего раба был особый талант. Подлинный дар, просеивая десятки, а то и сотни писем, жалоб, доносов, прошений и прочей застывшей чернилами грязи, доставать оттуда подлинные алмазы и преподносить их в дар своему хозяину.

И сегодня таким даром стала смерть.

Тихая и ничем не примечательная смерть такой же тихой и не примечательной женщины благородного сословия, что покидала дом лишь для посещений храмов и была почти незнакома высшему свету столицы. Для всех, кроме, наверное, её семьи, эта смерть была неважной и незаметной. Но для Великого логофета она могла стать именно тем желанным ключом, что отпирал дверь к столь нужному сейчас будущему

Схватив со стола серебряный колокольчик, он несколько раз позвонил в него, заставив задремавшего на коленях кота потянуться и закрыть лапкой мордочку. Вошедший в комнату раб поклонился и застыл, ожидая приказов своего хозяина. Увы, это был не Аях Митэй. Невысокий, поджарый, с выбритой наголо головой, по девичье пухлыми губами и большими карими глазами, что обрамляли густые и длинные ресницы, Минак Лесит был толковым юношей. Послушным и исполнительным, но, как казалось Джаромо, лишенным всяких талантов, да и особого ума. Однако именно его раб-управитель чаще других назначал на дежурство под хозяйской дверью, а значит, что-то в нем было. Что-то такое, что разглядел прозорливый ум Аяха Митэя, но не замечал Великий логофет.

— Тут пять писем, — кивнул он на свернутые и пронумерованные листы пергамента. — Их нужно доставить без всякого промедления указанным лицам и только надежными посыльными. От первого и четвертого я жду быстрых ответов, поэтому пусть посыльные не возвращаются назад, пока их не получат. С пятым спешка с ответам может оказаться излишней.

— Как будет угодно моему хозяину, — прозвенел мелодичный голос раба.

— Второе, мне нужны родовые книги вот этих семейств, — великий логофет написал несколько имен на листке. — А ещё сведения о принадлежащих им владениях и долговых обязательствах. Всё это должно быть в моем личном архиве. Если нет — пошли людей в Палату имуществ.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Юноша с поклоном принял протянутый ему листок.

— Желает ли мой хозяин что-либо ещё?

— Пусть оставшиеся посыльные не ложатся спать или просто будут готовы к моим новым поручениям. Вероятно это не последние сообщения, что я решу отправить до исхода этого дня.

Когда раб закрыл за собой дверь, Джаромо раскатал на столе большой лист пергамента, прижав его по краям чернильницей, двумя масляными лампами и серебряным кубком. Желтоватая поверхность тонко выделанной кожи молодого быка была пуста и пока ещё не тронута чернилами. Великий логофет так и сидел, пристально всматриваясь в эту пустоту, пока она не начала меняться. Перед его глазами яркими вспышками всплывали имена и названия, события, обрывки фраз, полузабытые намеки и слухи. Мутная поверхность листа вздымалась и пузырилась, принимая то форму лиц и зданий, то превращаясь в обрывки записей и карт, то распадаясь на образы сцен из памяти Великого логофета. Он хватал их всех, рассматривал и отбрасывал всё ненужное. Разум Джаромо, словно огромное сито, пропускал и просеивал этот клокочущий поток, пока из хаоса не начала вырисовываться картина, оседавшая свежими чернилами по краям пергамента.

Ровные столбики имен, названий, обрывков мыслей, вопросов и пометок покрывали все больше и больше пространство листа. Многие из них Джаромо вычеркивал, другие обводил, третьи — соединял линиями, которые выстраивались в причудливый орнамент, напоминавший паутину. Когда вернувшийся раб принес ему первую, а потом и вторую часть документов, паутина начала сокращаться и выравниваться.

Чем дольше работал над листом Джаромо, тем большая его часть покрывалась чернотой вычеркнутых линий. И тем чаще посыльные отправлялись из его дома в разные концы города.

Лишь глубокой ночью, когда до рассвета оставалась часов, Великий логофет положил поверх исчерченного пергамента небольшой листок, на котором аккуратным почерком вывел несколько пронумерованных пунктов. План был почти готов. Ему оставалось добавить лишь одну последнюю деталь, но это он намеревался восполнить завтра. Пристально посмотрев на плоды своих трудов, Джаромо едва слышно хмыкнул, а потом резко скомкал оба листа, бросил их на серебряное блюдо, на котором лежали остатки фруктов, и поджёг от лампы.

Всё нужное теперь было в его памяти.

Даже не раздеваясь, он лег на покрывало и почти сразу уснул, провалившись в забытье, в котором не было ни снов, ни размышлений. Только черная и непроглядная пустота, из которой его вырвал низкий голос Аяха Митэя.

— Рассвет, хозяин.

Джаромо открыл глаза. Раб держал в руках серебряный тазик и белоснежное полотенце. Великий логофет сев на кровать опустил в ледяную воду лицо, чувствуя, как обжигающий холод прогоняет всю сонливую тупость и дарует ему новые силы.

— Успешны ли были ваши ночные труды, хозяин? — Аях Митэй аккуратно вытер лицо первого сановника, а затем, достав небольшой гребень, принялся расчесывать его растрепавшиеся за ночь волосы.

— Более чем. Осталось лишь перенести их из моего разума в окружающий меня же мир.

— Уверен, что эта задача не доставит вам больших хлопот. Могу ли я быть в ней чем-то полезным, хозяин?

Джаромо окинул его взглядом. Голос Аяха как всегда звучал ровно и бесцветно. Он был лишен всяких тонов и интонаций, а его лицо казалось застывшей маской, что не выражало ни единого чувства. Даже глаза, эти маленькие и вечно прищуренные черные глаза, казались неживыми и остекленевшими.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

За все двадцать шесть лет, что он принадлежал сановнику, Аях Митэй почти не изменился. Разве что обтягивающая его череп кожа сморщилась и побледнела, а губы превратились в бледную выцветшую полоску, отчего управитель неуловимо напоминал умертвие. Заколдованного покойника, что по чьей-то посторонней воле был обречен навеки застыть между жизнью и смертью. Но не такую нежить, как в старушечьих сказках, что пробудившись в предрассветный час, отправлялась бродить по окрестным селениям в поисках крови новорожденных младенцев, а скорее оживленного могучим колдуном слугу, который помогал ему с темными и зловещими делами.