Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Караваева

18 сентября 1689 года московский Петроний выехал с семьей из Москвы в далекую, лютую ссылку.

Еще не вечерело, как голицынские подводы, окруженные стрельцами, уже были далеко от Москвы. Во главе этого поезда ехал стольник Павел Скрябин, получивший прогонных денег 10 рублей 31 алтын 4 деньги.

И вот знаменитые на всю Москву боярские палаты остались без хозяина. Пал хозяин, пал и дом. Дом пошел в инвентарь «великих государей», превратился в казенное имущество. До конца 1689 года дьяки московские провозились с его инвентаризацией. «Опись и оценка имущества князей Василия и Алексея Голицыных в их большом московском доме, что в Белом городе, меж улиц Тверской и Дмитровкой», занимает триста сорок столбцов. К составлению «ценовых росписей» привлечено было множество людей: дьяки, подьячие, столовые приказчики, конские барышники, «торговые люди железного, тележного, серебряного ряду». Все имущество большого дома и загородных дворов за Никитскими воротами было оценено в 47 355 рублей 16 алтын 5 денег — в сумму по тем временам огромную. Особые «ценовые росписи» составлены были на подмосковные и иные голицынские вотчины, поместья, кабальные обязательства, «взыски» с многочисленных должников, деревни, селишки, пустоши — с большого феодального владыки пошла на слом стародавняя Москва.

На исходе 1689 года бывшее владение князя Голицына было отписано в собственность переселившемуся в Россию царю имеретинскому (грузинскому) Арчилу Техтеевичу, а в сороковых годах XVIII века владение перешло к его дочери Дарье Арчиловне, которая умерла бездетной. Дом переходил из рук в руки наследников по боковой линии. Владение хирело. Дом перекраивали, переделывали, как старую шубу. Крытую галерею, соединявшую дом с церковью Параскевы-Пятницы, уничтожили. Тенистые и кудрявые сады вырубили. Дом спрятался за дощатым забором, подобно больному одинокому старику, забравшемуся на печь, подальше от чужих и любопытных глаз.

После князей имеретинских дом переходил во владение генералам, статским советникам и их вдовам, потомственным почетным гражданам и их вдовам и потомкам. Охотный ряд уже обратился в самое бойкое место Москвы. Людям и лошадям было тесно. Около неказистого деревянного забора, против лавок и лабазов, стали привязывать лошадей. Так на много лет застряла у забора этого рыночная коновязь. Дом стоял внутри двора, грязноватый, неуклюжий дом, сдаваемый жильцам «средней руки». Только наблюдательный человек мог заметить кое-где уже стершиеся каменные завитки наличников вокруг окон, когда домом еще в какой-то мере интересовались князья имеретинские. В конце XIX века дом перешел к царскосельскому купцу Баракову, последнему его владельцу. Купец Бараков снабжал столичный рынок великолепными копчеными сигами, колбасами и окороками. Колбасный коммерсант, конечно, не купил бы такого захудалого дома, не будь в этом доме подвалов, которые почти в нетронутом виде сохранились со времен голицынского хлебосольства и были очень хороши для знаменитых бараковских окороков. Бараковская фамилия владела домом с конца восьмидесятых годов XIX века до 1917 года.

В последний раз я видела руины дома под мощным скелетом второго гиганта этой улицы, дома комиссий СТО и Совнаркома. Сквозистая, вся пронизанная светом, неугомонно взвизгивающая блоками башня транспортера гордо вознеслась к небу, выше жаворонков, которые когда-то летали над голицынскими садами. Сквозь янтарно-желтые ребра лесов уже краснели стены многоэтажного дома, широкие и гулкие. Дом-руина стоял внизу, крошечный, грязный, с выеденной шахтой метро сердцевиной. Среди остро пахнущих смолой штабелей, как морошка, розоватых, свежих досок, желтой стружки и темно-рыжих клеток кирпича эти старые, грязные, облупившиеся стены напоминали сгнившую под дождями и ветрами ореховую скорлупу, которая от малейшего прикосновения ноги разлетится прахом. Дом умер. Новые поколения справедливо не нашли в его когда-то по внешности пышной, но по сути хилой и бесславной судьбе ничего, что было бы хоть каплей одной полезно этой молодой улице, расправляющей исполинские свои плечи.

Усладительница и разбойница

Почти одновременно исчезло и то, что оставалось еще от пестрого, как шали купеческой свахи, разбойничье-шумного охотнорядского царства. Трудно сказать, кто кого пережил на этой улице. Ливень уносит за собой обломки, сухие ветки, палые листья, — может ли такой лист сказать другому, уже попавшему в поток: «Я пережил тебя», когда несущаяся за этой волна неизбежно унесет и его самого?

Улицу эту снесли дружным строительным потоком, одним духом, как гнилой мостик.

Когда в свое время снесли Параскеву-Пятницу, один московский старожил, по-своему оценивая это событие, сказал:

— Ну, Параскеву убрали, это еще возможно, да и место тут для моленья всегда было плохо приспособлено. Но зато вот Охотный ряд никак не уберешь.

— А вдруг сгорит?

— Ничего, вновь отстроится, — ответил он с непоколебимой верой. — Охотный ряд помереть не может. Скорей вся Москва пропадет, чем Охотного ряда не будет.

Он даже похвастался имевшимися у него про запас поговорками, изречениями «мудрого народного опыта» насчет долговечности Охотного ряда.

«В Москве сорок сороков да один Охотный ряд».

«Охотный ряд — кишки говорят, язык песни поет, брюхо радуется».

«Без ряду Охотного куска не съешь плотного».

«Охотнорядцы — молодцы: что купцы, то и мальцы».

«Без Охотного ряда хлебу губа не рада».

«Хочешь проку за сговора, начни у Тестова, кончи у Егорова» (известные трактиры в Охотном ряду).

«Жизнедеятельный дух» этих поговорок, так умилявший этого любителя старомосковских преданий, оценен был слушателями как самое неприкрашенное выражение утробной радости, к изъявлению которой «народная мудрость» совсем не причастна: в «благополучные» времена их, вероятнее всего, сложили лихие остроумцы и завсегдатаи охотнорядских трактиров, лавок и лабазов, а то постарались и сами охотнорядцы-хозяева и молодцы-зазывалы с тароватым языком и тяжелыми, как гири, кулаками.

Да, были тогда для тебя, улица, веселые дни!

После пожара 1812 года Москва, разоренная, обуглившаяся, начала понемногу отстраиваться. Сыну французского эмигранта Эдуарду Бове, лучшему столичному архитектору, поручено было обратить Москву в красивый город, Бове принялся прежде всего за центр города. Он обломал Петровку, как кривой сук, вывел ее к им же построенному Малому театру, а на месте разобранной улицы разбил площадь. (На ней впоследствии вместо сгоревшего в 1853 году театра был воздвигнут новый театр с коринфскими колоннами и аполлоновой колесницей, построенный в 1856 году придворным архитектором Кавосом).

Бове мечтал о большой площади, окруженной величественными зданиями. Этот француз, выросший и воспитавшийся в русских пансионах, смелый и удачливый мастер, хотел перенести в Москву опыт западной классики или, проще сказать, — отстроить Москву по образцу «младшей столицы», геометрически расчерченной Северной Пальмиры. Бове властной рукой сломал на Петровке домики, садики, заборы, снес церковь Анастасии на самой середине Охотного ряда, и, включи он ряд этот в свою планировку, не миновать бы «съестному торгу» судьбы Петровки. Но Бове Охотным рядом заниматься не стал. Может быть, знаменитый мастер, чтобы не ссориться с москвичами, не захотел трогать этой маленькой грязной улицы, пропахшей живностью, этого разверстого на виду у всех городского чрева. Да и в Москве, отставной столице, нравы были проще петербургских. Дворянства здесь было значительно меньше, чем в Петербурге. Там оно придворное или около того, добиваясь императорского благоволения, чинов и славы, жило блистательнее, но и беспокойнее. В московской жизни насчет событий было поскуднее, зато можно было больше жить для себя, в замкнутом кругу родных, друзей, приживалок, шутов и чудаков, не очень гоняясь за модой, оберегая милые сердцу повадки и обычаи старины. И первейшая из них — русское богатырское обжорство, неразборчивое хлебосольство для «званых и незваных».

Купечество и финансовые тузы в этом обычае, оставшемся еще от боярских времен, даже перещеголяли дворянство. Подобно некоторым русским родовитым боярам, купцы отдавали богу душу, злоупотребивши кулебяками, заливными или бесподобными московскими блинами. Москва крепостническая, сановная, купеческая отдавалась чревоугодию истово, торжественно, так же, как отстаивала обедни в церквах своих «домашних» святых. Остроумия, изобретательности, добросовестности, затраченных на эту «невинную радость», хватило бы с избытком на другие дела. Но откуда быть делам, например, у родовитого дворянина, обеспеченного тысячами и сотнями «душ», не приверженного к политике, искусствам, наукам, в очень скромной доле богомольного, домоседа и хлебосола, который, кряхтя и зевая, вывозит дочек?.. Сановная служба в те времена на Руси тоже не была особенно обременительной. Купечество, финансисты вырастали в большую силу, но и здесь пока что никакой спешки не замечалось. Время, когда некоторые русские купцы и промышленники обратились в очень своеобразных покровителей бунтарей, мечтая их руками хватать каштаны из огня, — время это было еще далеко.