Золотой мираж - Джудит Майкл

— Спасибо, — сказал он снова. — Я не мог надеяться на большее.

— А вы получаете письма от читателей? — спросила она.

Он кивнул:

— Они много для меня значат; люди находят время написать, сказать, как они благодарны, или рассказать, какой я ужасный человек.

— Ужасный? Почему?

— Ну, некоторые злятся на то, что я использую некоторые словечки: они не хотят читать их даже тогда, когда они соответствуют речи персонажей. А некоторые злятся из-за описаний боли — когда я описываю, как жестокие люди воздействуют на других — они говорят, что читают для удовольствия и не хотят видеть темных сторон. Некоторые из них полагают, что я должен использовать свой дар для убеждения, потому что в этом нуждается мир. И они правы — миру действительно нужно некое вдохновение, убеждение — но, отвечая, я говорю, что начинать надо со всех, а не только с писателей.

— Вы отвечаете им всем?

— Всем. Если у людей находится время написать, то и я должен затратить его для ответа. А вы такого удовольствия лишены, да? Вы создаете дизайн и он появляется на миллионах бутылочек для шампуней или обложках книг или кастрюльках для супа, и никогда не знаете, что люди чувствуют на их счет. Даже если они захотят вам рассказать, то не смогут, потому что не знают вашего имени, а еще меньше — где вас найти.

— Дизайнер — это всегда невидимка, — сказала Клер с легкой улыбкой. — Иногда нам позволяют напомнить о себе, обычно в чем-то типа книг по искусству, но во всем остальном дизайн как будто возникает из воздуха. Я думаю, большинство людей едва замечает его, хотя все время они находятся под влиянием дизайна.

— Я помню один еще с детства. Возможно, потому что там был изображен бейсболист. — Алекс удивленно поднял глаза, когда перед ними возник официант. — Мы еще не заглядывали в меню, дайте мне несколько минут. — Он повернулся к Клер, та улыбалась. — Я забыл, где мы. Но вы хотели вернуться пораньше и докончить ваши дизайны, так что, думаю, нам лучше приступить к еде.

Они взяли меню и сделали заказ, но впоследствии никто из них не мог вспомнить, что же они ели. Все что они запомнили — это разговор, весь ужин, без перерыва, как будто они боялись не вместить все то, что хотели сказать в то короткое время, что у них было.

— Извините, — сказала Клер, когда они вышли из ресторана. — Я хотела бы, чтобы этот вечер длился подольше, но мне действительно надо закончить сегодня проект.

— Вам не за что извиняться: я работаю со сроками всю жизнь. — И когда они оказались перед ее домом, он повернулся к ней. — Это редкое и особое удовольствие — поговорить с кем-то так, что беседа кажется неистощимой.

— Да, — Клер порывисто потянулась к нему и поцеловала в щеку. — Спасибо за чудесный вечер.

Она задумалась об этом вечере, когда Алекс говорил с парой в фойе театра. Когда пара отошла, он извинился:

— Я не собирался вас так бросать, но они могут стать очень важными вкладчиками, и я должен внушить им ощущение их нужности. А нужны они очень.

— Вы так много обо всем этом знаете. И я помню, один из ваших романов был об актере. Вы когда-то работали в театре?

— Нет, просто часто бывал и собирал информацию. Может быть, подсознательно я актер, хотя я так не думаю. Насколько я помню, все, что я хотел — это писать книги.

— Но сейчас вы этого не делаете.

— Сейчас — нет. — Клер поглядела на него удивленно, а он улыбнулся. Какая мальчишеская улыбка, подумала она, почти робкая, но не совсем скрывающая его взволнованность. — Суть в том, что у меня на прошлой неделе появилась пара идей, которые мне хотелось бы разработать. Так всегда у меня начинались романы — с одной или двух идей, которые меня вдруг начинали интересовать, и становилось любопытно, куда они приведут.

— Это замечательно. Ведь так? Разве вы не довольны?

— Думаю, доволен. Я ведь действительно не собирался писать снова романы, вы же знаете.

Она качнула головой:

— Я не понимаю, как это могло закончиться. Все равно что сказать, что вы не собирались больше смотреть на закат или слушать музыку. Или есть.

Он поглядел на нее с интересом:

— Вы полагаете, что писать романы — это то же самое, что слушать музыку или есть?

— Я думаю — это очень глубокая часть вас, как для меня дизайн.

— Да, и мне это нравится, помните, как в одном из наших интервью вы сказали, что не можете бросить этим заниматься.

Она кивнула:

— Потому что это все равно, что сказать: я прекращаю дышать. Есть некоторые вещи, которые мы делаем для того, чтобы чувствовать себя живыми. Я не думаю, что вы будете чувствовать себя живым, если на многие годы откажетесь от писания.

— Вероятно, нет. И, может быть, это-то сейчас и открываю.

— Что в мире что-то не так, что вам в нем неловко, потому что вы потеряли нечто такое, что было значительной частью вас.

Он улыбнулся.

— Не многие могут это понять.

— И я надеюсь, что это хорошее ощущение. Для меня было так, это было замечательно, сразу, как только я вернулась.

— Хорошее. Но в этом есть оттенок испытания. Немного похоже на возвращение в город, где ты вырос. Знаешь, что это не будет в точности тем же, вероятно, мучительные воспоминания, и почти наверняка будет сложнее стать частью этого, чем в первый раз.

— Вы думаете, что теперь писать будет сложнее.

— Всегда сложнее, чем старше писатель. Дольше времени уходит на обдумывание точного слова, лучшей метафоры, наиболее лиричного описания, все сложнее быть свежим и резким в своих идеях, и если вас тревожит, как бы не повторить самого себя или бессознательно не позаимствовать у любимого писателя, то необходимо заиметь энциклопедическую память на все написанное самим и всеми любимыми писателями.

— Но вы ведь не это имели в — виду? Я думаю, вы говорили о возвращении к особому образу жизни после того, как большая часть этой жизни прошла. Словно очутиться в другой стране, в которой однако вы должны вести себя, как когда-то давно. Или даже лучше.

— В другой стране, — повторил он. — Именно это происходит при большой потере — некий сдвиг, почти как землетрясение, и ты обнаруживаешь внезапно, что шатаешься, потому что все потеряло свой центр, все вроде бы то же, но в то же время нет. Тени длиннее, люди дальше, но их голоса громче, и все они кажутся счастливыми, а здания будто складываются над твоей головой, как кепка, которую кто-то надвинул на самые глаза — так, что солнца не видно. И везде, куда ты придешь, везде — ощущение чужеродности вещей.

— Да, — пробормотала Клер, вспоминая, как ей самой казалось, что она шатается в те дни, когда она, наконец, поняла, что Тед никогда не вернется. — Вы теперь будете писать иначе, как вы думаете?