Иван-чай. Год первого спутника - Анатолий Знаменский

Несмотря ни на что, жизнь все-таки была хороша, и все шло здорово, если города и поселки росли на глазах, и нефть гудела в подземных трубопроводах, и спутник летел в небе… В школе дела тоже налаживались, табель Павла надежно заселяли пятерки. Поутихли бузотеры с соседней парты. (У Святкиных какие-то неприятности на работе, и Валерка в последние дни что-то перестал ходить в школу.) А скоро Новый год. Карнавал, целый вечер вдвоем! И шампанское, и бой курантов из Москвы… Чего еще нужно тебе в жизни, Терновой?

— А вы, Павлик, какой костюм готовите к новогоднему балу? — К окну подошла Лена.

На ней хорошее платьице в оранжевых цветочках по бордовому полю, открытое, очень даже открытое для зимы. Но ей что — она такая цветущая, здоровая, что сама излучает тепло. Павлу с нею хорошо, она не задирает его, как тогда, в гараже, в глазах грусть и что-то просящее, доверчивое. Ручная она какая-то, вот хоть бери ее за плечи, целуй — не шелохнется.

Только уж слишком ему спокойно около Лены. И еще это шутливое, ненатуральное обращение на «вы».

— На бал-маскарад… какой костюм? — допытывается она. Голосок игривый, а глаза грустные.

— Он костюм Дон Кихота готовит. — Голос Кости сзади.

— А ты, Костенька, как Фигаро, лезешь, куда не просят, — откровенно сказала Лена и стала, как Павел, всматриваться в электрический хоровод за окном, загородившись от люстры ладонями.

Костя удалился. Павел и Лена постояли так, молча, бок о бок, близкие и чужие друг другу.

Когда это началось, что он стал замечать ее беспокойство? И зачем это началось? Вообще-то хорошая девчонка! И училась она получше парней, и какие-то семинары для отстающих придумала как староста класса. Хотела еще взять шефство над Стокопытовым, чтобы он не бросал школу, да Костя Меженный переубедил ее. Сказал, что это ему будет уж вовсе непереносимо и вместо пользы может выйти форменное издевательство над заслуженным человеком.

По Лене страдает Сашка Прокофьев, это яснее ясного. А она смеется над ним и при случае оставляет его с Элькой. Из-за этого и Сашка на Павла иной раз волком поглядывает. А при чем тут Павел?

После уроков снова шли втроем, Лена держала их под руки и, заигрывая, пыталась столкнуть их. Ничего не выходило — парни были здоровенные, у нее не хватало силенок.

Костю это забавляло, он был весел против обыкновения, а Павел задумчив, он не отвечал на ее шалости, не поддерживал затеваемой ею смутной и все же понятной, волнующей игры. Всерьез, например, нельзя обнять девушку, не зная наперед, что не получишь отпора. А так вот, в шутку, можно даже поцеловать в щеку, в уголок смеющегося глаза с колючими ресницами. При дневном свете Лена не рискнула бы виснуть у Павла на руке, не решилась бы сказать сквозь смех так, из озорства:

— А что?.. Ты хороший, Павлик! Отчего бы и не влюбиться в такого?! Как думаешь, Костя?

Вот и Костя — свидетель, что все это шутки. Отчего не пошутить, пока в мглистом небе плывут рассыпанным строем звезды, порошит снежок, пока мороз не сковал губ, а в молодом усталом теле бродит чуть-чуть пьяная кровь.

Но игра эта, наивная и прозрачная до полной видимости, заключалась также и в том — и в этом-то была ее таинственная прелесть, — что все позволенное сделать и сказать в шутку следовало принимать всерьез. И он не мог ввязываться в этот сговор, обманывать себя и ее.

Лена обижалась. У крыльца общежития она резко отняла руку, не пожелав попрощаться.

— Эх ты, нормировочная душа! — сказала Лена и показала язык.

А Костя, дождавшись, пока за нею хлопнет дверь, сказал с завистью:

— Счастливый все-таки ты человек, Павлуха!

Недалеко от универмага их обогнала на бешеной скорости «Победа». Не сбавляя хода, кренясь на правые скаты, влетела во двор знакомого особняка. И сразу вспыхнули окна, за кружевом штор запылал оранжевый абажур, летучими мышами тихо заметались тени.

Костя стряхнул ошметья снега, которыми засыпала промчавшаяся машина. Кивнул на окна.

— Видал, как икру заметали? Ни днем ни ночью покоя не знают — ревизия.

Косая тень оконного переплета, как и в прошлый раз, на ходу перечеркнула его лицо.

Павел потянул Костю вперед. Тот противился, продолжая машинально стряхивать снег. И наконец остановился как вкопанный.

— Слушай-ка! — сказал неожиданно Костя. — Вот я буду стопроцентный честный человек, буду вкалывать для светлого будущего и обходиться в лимит. А ловкачи тем временем будут гонять на личной машине по дачам и Гаграм, грязью и снегом обдавать. Не день, не два… Какой в этом смысл?

Павел рассердился.

— Что ты все смысла ищешь? Завидно — воруй и ты!

— Не о том, врешь! Я говорю, почему не прекратить это в общем масштабе? Что ж люди-то, безрукие, что ли? Ослепли они? В конце-то концов!

— А я тебе — справочное бюро? У честных людей настоящих дел по горло. Да и трудно небось корчевать эту нечисть! Васюков вон мне сказал, что жизнь, ее одной арифметикой не измеришь. И верно, по-моему.

— А кулака легче было ликвидировать? И за модным портным не стеснялись конных фининспекторов гонять! А теперь что — другая эпоха?

— Я и говорю: воруй, если завидуешь. А мне на них наплевать, — равнодушно сказал Павел. — Насчет дочки — да, могу посочувствовать. А насчет прочей шелухи ты меня не проймешь. У меня мозги болят о другом.

— Дон Кихот ты, честное слово! — заключил Меченый. — На новогодний бал готовь картонные доспехи, первую премию отхватишь! Ж-желаю! — Он удалился в темный переулок, горбясь, попыхивая чадящей цигаркой.

Поселок еще не спал. У белых, ярко освещенных колонн Дома культуры толпилась молодежь, с чрезмерными весельем и вызовом гикали парни, повизгивали девчонки. Уличный репродуктор исходил фокстротом, пошловатыми куплетами. Сладковатый тенор упрашивал какую-то Марину. Павел сплюнул.

Неожиданно джазовая трескотня оборвалась, сменили пластинку. И тотчас Павла захватила волнующая, сильная и грустная мелодия знакомого полонеза. Он не понимал, какая тайна заключена в музыке, почему так волновала и подчиняла она. Он просто отдался в ее власть, будто погрузился в тревожную глубину ночной, теплой реки, когда не видно берегов, когда текучая тьма зовет и страшит, страшит и зовет неумелого пловца. Ложись на волну, крой саженками антрацитовую, осыпанную звездами гладь.

Никакой реки не было, он шел вечерним поселком, погруженный в себя, переполненный музыкой, ожиданием какого-то неизведанного, но близкого чуда. А репродуктор все гремел вслед, волнуя и предостерегая.

Впереди, на синем снегу, маячили два силуэта. Высокий тонконогий парень, видно, провожал девушку. У фонарного столба они остановились. Парень качнулся к ней, потянулся руками, но девушка отступила — под фонарем искристо и холодно запылали ворсинки пыжиковой шапки.

Надя?

Павел был уже в десяти шагах.

Так и есть.

Надя поправляла ушанку, и даже в голубизне ночи видно было, как настороженно всматривалась она в подходящего Павла.

— Спасибо, Валера, спокойной ночи, — намеренно громко сказала Надя, поглаживая варежкой щеку. И вдруг шагнула ближе. — Ты? Павлушка?

Павел сделал вид, что не заметил Валерку, молча взял ее под руку и, не сбавляя шага, повел дальше. У знакомого палисадника придержал.

— Ну, а если бы я вздумал… дать ему по шее? — поинтересовался он насмешливо и угрюмо.

Надя успела оправиться от минутного смущения. Потрогала варежкой плечо Павла, сметая снежок.

— Помилуй, за что? Мы с танцев. Проводил, и все, из обычной вежливости, — строго сказала Надя.

— В другой раз побью, имей в виду, — неуступчиво сказал Павел. — А отвечать будешь ты.

— Не злись, пожалуйста! Ты, неуч, — она тихонько засмеялась.

— Уж не знаю, культурно получится ли, а только учти, — упрямо повторил он. И, завладев ее руками, добавил: — А может, я помешал? Так ты скажи прямо. Караулить не буду, случайно ведь вышло.

Он обманывал сейчас себя. Он не мог так просто оставить ее, даже если бы она вдруг стала избегать его, даже если бы целовалась с другими. Это было свыше его сил.

Но Надя потупилась, ковырнула ботинком снег. И вдруг потянулась к нему прохладным, пахнущим снегом и ночью лицом, и в ее глазах Павел заметил испуг.

— Ты чудак, Павлушка! Знаешь что… Я одна дома. Папка уехал встречать мутэр с курорта. Давай посидим, как большие, у самовара, а?

— Надька!

Она смахнула варежку и привычным движением прижала пальчик к его губам. Протянув другую руку, звякнула щеколдой и открыла калитку в свой двор.

Он успел еще кинуть ревнивый взгляд вдоль улицы, будто хотел увидеть под фонарем длинную тень Валерки. Но улица была пустынна, ветерок гнал по блестящему насту колкую, гривастую поземку.

Пока шел по двору, раздевался в прихожей, старательно гнал от себя ревнивые мысли. Что в самом деле, Надя же не позволила Валерке обнять себя, он ясно видел. Проводил с танцев, и все. И он моложе ее, этот тонконогий, как его… патриций. Но какая-то тень, какая-то бродячая кошка перебежала все-таки дорогу, если так кольнуло в душу. Черт возьми!