Иван-чай. Год первого спутника - Анатолий Знаменский

— Да, но работа разная!

— А ты неврастеник, Павел Петрович, — с усмешкой сказал бухгалтер, отходя в свой уголок, на мягкую подстилочку. — Неврастеник, как известно, всю жизнь мучается по поводу того, что дважды два — четыре. А нормальный не удивляется, даже если в итоге получится пять.

— Бухгалтерская какая-то психология, — покачал головой Павел. — Не надоела она еще?

Кажется, Васюков смутился.

Да, кажется, бухгалтер смутился. Он ударил по счетам, но не запел своей привычной поговорки «сугубо ориентировочно», а только зашевелил губами. А морщины лица означились резче — унылые, бледные морщины многоопытного молчаливого человека. Дождавшись, когда Эра Фоминична уйдет, он внимательно и даже ревниво уставился на Павла и сказал оправдываясь:

— Ну, а что делать, Петрович, если жизнь и в самом деле не вмещается в арифметику? Если она идет не прямо, а зигзагами? Ты думал о ней когда-нибудь?

— Это от нас зависит, — буркнул Павел.

— В двадцать лет и я так рассуждал, — согласился Васюков. — А теперь вот рассуди такое положение…

Он сбросил костяшки счетов, задумался коротко, как бы подыскивая подходящие слова.

— Вот какое дело, Петрович… Ты не ревизор, и уж поверь мне на слово, что работу свою я знаю в совершенстве и работаю честно. Честно, так сказать, в пределах должностной инструкции. Но и этого немало, если учесть, что рядом иной раз сидит вот такая работница, как Эра, — точнее, пустое место. А между прочим… — Васюков вздохнул и договорил: — А между прочим, она место занимает вполне законно, а я, по стечению обстоятельств, в нарушение всех правил.

Павел даже логарифмическую линейку уронил.

— Как это?

— А очень просто. У меня в прошлом судимость по сто девятой статье. И по правилам меня нельзя допускать к учету материальных ценностей… Видишь, какое дело…

Оценив молчание Павла, Васюков пояснил:

— Ты, конечно, скажешь, что я напрасно исповедуюсь, что нечего нарушать правила и лезть куда не положено. А между тем у меня совесть спокойна — судимость ту я отхватил еще в тридцать пятом году, и зря. Так что, по существу, это одна формальность.

— Сто девятую — зря?

— Бывало и так. У нас в совхозе большой падеж был из-за нехватки фуража. Ну, мне и директору пришлось за это отвечать, хотя вины за нами не было. И вот на всю жизнь…

Пощелкав костяшками, Васюков вздохнул и договорил:

— Вот перед тобой арифметика: Васюков незаконно занимает место, а Эра Фоминична по праву. И ты можешь делать выводы. Но если эти выводы делать по правилу «дважды два — четыре», то напутаешь много. И хозяйству не поздоровится, Павел Петрович.

Павел согласно кивнул.

— Ты… вот что, Петрович… Если от меня будет нужна какая цифирь, так не стесняйся. Всегда помогу.

— Спасибо, — сказал Павел. И почувствовал маленькую, тайную, но теплую радость в душе. Радость и решимость — потому что в жизни уже переменилось что-то. Его начинали понимать — сначала Селезнев, а теперь вот и скучный бухгалтер Васюков. Ведь не случайно же затеял бухгалтер весь этот разговор! Не мог этот человек случайно довериться ему и даже предлагать помощь!

Выходит, что он уж и не так беспечен, Васюков, как до этого казалось. Одно только непонятно. Почему он весь по маковку погрузился в бумаги и цифры, почему не пытается вмешаться в дело, если видит иной раз непорядки?

Павел подумал и, подбирая по возможности необидные слова, прямо спросил Васюкова об этом.

Бухгалтер поправил черные нарукавники, тонко улыбнулся краем рта.

— Видишь, Петрович… Я подчеркиваю этим моральное единство со Стокопытовым. За собственные какие-либо мыслишки очень больно бьют по башке.

— Б и л и? — переспросил Павел, нажимая на временной вид глагола.

— Скорее так, — согласился бухгалтер. — Но я… не гарантирован. Уж больно рука у него тяжелая, у Стокопытова.

Разговаривать после этого с Васюковым не хотелось.

Перед концом занятий Павел собрал все нужные бумаги и пошел в партком.

Бывший секретарь Корольков проводил бо́льшую часть времени в красном уголке, среди портретов. Домотканов по роду работы чаще мотался по трассам, дальним колоннам, а членские взносы принимал у себя, в отделе эксплуатации. Здесь его и нашел Павел. Домотканов, сутулый, еще более поседевший с той поры, когда отвозил Павла на дальнюю трассу, сидел один в большом кабинете и настраивал приемник. В полированном ящике гудела, посвистывала с сухим треском осенняя непогода, и сквозь эфирные шумы невнятно повторялся странный сигнал на высокой ноте: «Бип-бип-бип…» — и снова: «Бип-бип…»

Домотканов отрешенно глянул из-под бровей на Павла.

— А-а, Терновой! Садись. Слыхал?

Зеленый глазок индикатора настройки щурился, будто подмигивал. А непонятный сигнал то растворялся в шумах, то настойчиво прорывался сквозь гудящий хаос вселенной: «Бип-бип-бип… бип-бип!»

— Не слыхал? Искусственный спутник Земли! Запустили у нас! Восемь километров в секунду скорость! — с тихим торжеством объявил Домотканов и вдруг улыбнулся. — Митинг, что ли, созвать?

«Го-ворит Мос-ква! — четко, властно сказал знакомый голос в приемнике. — Передаем сообщение ТАСС».

— Повторяют. Для тебя специально, — усмехнулся Домотканов. — Садись и слушай.

Павел неслышно присел к столу, положил свои бумаги, потянувшись к приемнику.

И пока голос диктора, знакомый еще по военным сводкам Совинформбюро, докладывал всему миру о поразительном достижении советской науки и советской техники — о прорыве в космическое пространство, Павел успел позабыть, зачем он пришел к Домотканову. Потом заметил свои бумаги на столе и покраснел. Такими вдруг ничтожными, мелкими, почти ненужными показались они в эту минуту. И зеленый, рассеченный надвое глазок настройки, будто издеваясь, подмигнул ему из глубин космоса.

Домотканов выключил приемник.

— Так… У тебя что?

— Может, в другой раз? — смущенно поднялся Павел.

— Почему в другой? Спутник, его другие запустили, им честь и хвала, а нам подтягиваться, как это говорят, до уровня передовиков, что ли? Праздновать потом будем.

— А митинг?

— Митинг вечером соберем. Так что?

Павел начал рассказывать.

Странное дело, никакой горячности, никакого волнения в словах! Равнодушное, даже нудное изложение — спать хочется.

Домотканов, однако, насторожился, перехватил у него из рук пачку бумаг, посмотрел таблицы.

— Так. Погоди, — сказал Домотканов. — Ты сам до этого додумался? Насчет общего наряда?

— А что?

— Да вот, понимаешь, какое дело. Интересно! Я тут недавно статью читал в журнале об этом самом. Только она дана в порядке обсуждения пока. Журнал «Социалистический труд» за прошлый год не читал?

— Нет.

Домотканов выдвинул ящик стола, извлек тонкий журнальчик, подал Павлу.

— Ты почитай. Там даже две однородные статьи. Только одна с Московского автозавода, другая из Колымо-Индигирского речного пароходства. Видимо, дело-то назревшее. — И добавил доверительно: — Хотел я этот журнал показать Пыжову, но уж раз получилось так, почитай сначала ты. А потом разберем твои бумаги, ладно?

Павел забрал свои расчеты, сунул их меж страницами журнала, и они снова показались ему неотложно-деловыми. И другие говорят, что дело назревшее.

Когда отходил к двери, Домотканов придирчиво оглядел его со всех сторон и махнул рукой: подожди, мол.

— Слушай, Павел Петрович… Посиди еще немного. Ты как… насчет вступления в партию? Не думал?

— Нет, не думал, — прямо сказал Павел. — Рано.

— Как понять: рано?

— А так. Недоучка и нормировщик из меня, как бы сказать, дохлый еще. Такими партию загромождать смысл небольшой.

Домотканов засмеялся.

— Вон как ты! А бульдозерист из тебя был, между прочим, золотой. Селезнев заходил, говорил о тебе, хвалил. Он и рекомендацию мог бы дать.

Павел тоже улыбнулся сдержанно.

— Ну, на ту орбиту… вы меня запускали пять лет назад, а тут я еще без году неделя. Вот аттестат зрелости еще надо получить.

— На орбиту, говоришь? Ну, хорошо. Так почитай журнальчик-то. Может, пригодится.

16

Высокий, с лепным потолком актовый зал на втором этаже школы был двусветным. Школа стояла на краю поселка, и ночью южные окна слепли, в них из тайги ломилась зимняя тьма. Зато северный фасад оживал. С высоты открывался весь поселок, расчерченный звездным пунктиром улиц, голубым сиянием неоновых вывесок и реклам. Белые прямые щупальца прожекторов скрещивались над площадками реммехзавода и транспортной конторы, а на горке, у головных сооружений, неусыпно рвался в черное небо оранжевый язык газового факела.

Ночной поселок был красив, Павел любил постоять на перемене у окна, полюбоваться хороводом огней. Он помнил еще, как вырубали лес, возводили школу, управление треста и Дом культуры — первые двухэтажные здания, помнил тесный беспорядок безобразных времянок на месте нынешней главной улицы. Сложное чувство, знакомое всем новоселам — будь то Крайний Север или казахстанская целинная степь, — вызывало ночное полыхание огней, было радостно и тревожно.