Иван-чай. Год первого спутника - Анатолий Знаменский

Это был новейший деревянный ампир — смесь античных ордеров, живописных деталей храма Василия Блаженного и современной символики, давно освоенной местными плотниками-умельцами. Парадно сверкавшая доска поразила Павла непостижимой обособленностью от всего видимого и невидимого мира, с его мутным небом, слякотью, таежными буреломами, мазутными тракторами, тысячами трудных, еще не решенных дел.

— Наперекор стихиям! — подивился Павел и настороженно оглянулся.

Из сизой дождевой мглы на него угрожающе надвигалась дымная, грохочущая масса. Лязгающие гусеницы гнали во всю ширь дворовой лужи черную волну. Павел отступил к гаражу, а трактор, сотрясаемый бешеной работой плохо отцентрованного мотора, промчался мимо. И, не сбавляя хода, понесся на утлый домишко проходной.

— Полегче, полегче ты! — с тревогой закричал Павел водителю, обкатывающему трактор.

Потерявшая управление машина неотвратимо неслась к проходной — оставалось десять, восемь, пять метров до стены… Сейчас своротит домишко!

— Что же это такое?!

Деваться уж было некуда. И тогда гусеницы вдруг круто развернулись, выпахали на обочину вал грязи, и… Глухой удар, треск, скрип досок… Левая колонна доски показателей косо вознеслась над радиатором, сминая четкую квадратуру. Дугообразная арка с пучком деревянных стрел на вершине какое-то мгновение пружинила, как лук без тетивы, потом сухо хрястнула, рассыпалась под гусеницами. Трактор размесил ее в грязи и запоздало сдал в сторону.

— Газ! Мотор глуши, раз-зя-ва! — заорал Павел.

К проходной со всех сторон спешили люди.

Мотор наконец-то заглох, и сразу стало слышно, как хлещет по кабине, по луже дождь, чавкают по грязи сапоги, ухает в кузнице механический пресс.

— Кавалеристы! Пож-жар-ная команда!

Втягивая голову в воротник кожаного пальто, Стокопытов заходил к трактору так, чтобы дождь бил сзади.

— Кто обкатывал трактор? — устало, с надрывом спросил он.

Дверца кабины распахнулась, и на полотно гусеницы вылез, горбясь, вытирая мазутную полосу со щеки, Эрзя Ворожейкин.

Комбинезон на нем был, как всегда, ладно подогнан, форменная мичманка с крабом сидела на кучерявой голове точно по уставу, а на груди пестрела удалая рябь тельняшки.

— Эрзя, ты?! — в изумлении ахнул Павел.

Ворожейкин с загадочной усмешкой глянул на кучу исковерканных мокрых досок и, махнув рукой, соскочил с ребристой гусеницы. Свесив голову, побрел к гаражу.

— Что случилось, Ворожейкин? — закричал Стокопытов, не замечая, что дождь лепит прямо в лицо.

В воротах Эрзя остановился. Снял с лохматой головы мичманку, стряхнул с нее влагу и с вызовом ощупал глазами окружающих.

— Что с трактором, Ворожейкин?

— Муфта. Заело, — сказал Эрзя, не разжимая зубов.

— Почему не заглушил мотор?

Эрзя сплюнул.

— Не успел. А может, и растерялся, не знаю. — И добавил, дерзко щурясь на Кузьму Кузьмича: — А центровку кто делал? Убить мало!

Молчавший до этой минуты мастер взорвался:

— Рыба и птица хвостом правят, а ты человек! Головой надо было думать! Вдрызг разнес наглядную агитацию, лихач паршивый! Этакую красотищу сничтожил!

Эрзя улыбнулся, стараясь сохранить мирный тон.

— Не я на доску наехал, системка твоя наскочила, Кузьмич. Уж не ругался бы!

— Чего-о-о? А ну, повтори! — закричал мастер.

Но тут из толпы протянулась длинная рука в синей спецовке, похлопала мастера по плечу.

— Он правильно говорит, Кузьмич. Неисправного ружья и хозяин боится.

Павел оглянулся и увидел насмешливые, спокойные глаза Меченого.

Стокопытов с мрачным ворчанием потеснил слесарей, шагнул к дверям кабинета. Не оборачиваясь, окликнул мастера и Павла. В кабинете плюхнулся в свое железное кресло, потянул на себя стол, упираясь глазами в Кузьму Кузьмича.

— Почему не работает муфта?

— Муфту еще проверить надо, — проскрипел Кузьмич.

— Так иди, проверь! А ты, Терновой, гони мне наряды по этому трактору! Ж-живо! Номер машины помнишь?

— Сто пятьдесят второй, — выразительно сказал Павел. — Мы еще хватим с ним горюшка!

— Иди, не философствуй! Наряды мне!

В кабинет Павел возвратился вместе с мастером. Кузьма Кузьмич с поскучневшим лицом сообщил, что Ворожейкин прав: муфта не выключается.

— Кто ремонтировал? — грозно привстал Стокопытов.

Павел отыскал нужный наряд; муфту ремонтировал Тараник.

Едва он произнес фамилию, Кузьма Кузьмич ринулся из кабинета. Но Павел не мог позволить ему вывернуться и на этот раз, упредить Тараника. Он в два прыжка опередил мастера.

Как и следовало ожидать, Тараника страшно удивила претензия Стокопытова.

— Да что вы, товарищ начальник! — воскликнул он тонким, женским голосом. — Какая муфта! Ну, мотор, верно, я ставил. А муфты никакой я не видел, чес-слово. Не моя работа, пускай хоть нормировщик скажет.

Тараник вытирал мазутные руки о живот, а Кузьма Кузьмич вертел птичьей головой, будто за шиворот ему сыпались железные опилки.

— Заметило тебе! — закричал Кузьмич. — Как не ты, когда я лично муфту тебе препоручал! Не помнишь?!

Павел показал начальнику оплаченную бумажку.

— Кто муфту делал, неизвестно, а вот деньги за нее получил Тараник, это записано пером.

Тут ленивые глаза Тараника ожили, а нижняя толстая губа, всегда пренебрежительно выступавшая вперед, вдруг отвисла от удивления и растерянности. «Влопались?..» — мысленно спросил он Кузьму Кузьмича и отвел глаза.

— Пож-жарная команда! — загрохотал Стокопытов, багровея. Он поочередно оглядывал каждого, пытаясь разобраться.

Но времени было в обрез. Тараник уже подобрал губу, деланно спохватился, хлопнул себя по лбу.

— Ах ты, черт! Выскочило! Сверхурочная муфта была! Точно! Виноват, брачок вышел… Переделаем!

Павел стиснул зубы. А Стокопытов обрадовался признанию Тараника. Он, конечно, чувствовал какую-то нечистую возню вокруг злополучной муфты сцепления, но ему не хотелось вникать в суть дела. Как было не уцепиться за нелепое признание, когда оно предельно упрощало всю историю с поломкой доски показателей!

— Вспомнил? Вот и хорошо! — торжествующе зарокотал Стокопытов, адресуясь к Таранику. — Получишь строгач, и вместе с Ворожейкиным восстановите наглядную агитацию за свой счет. Бр-ракоделы! Валяйте работайте!

Павел собрал наряды, осуждающе сказал начальнику:

— Как же вы так, Максим Александрович?.. Зачем позволяете водить вокруг пальца? Ведь с этой муфты самый раз большой разговор начать!

— Ладно, потом! — отмахнулся Стокопытов. — Влеплю выговорок, вот тебе и «большой разговор»! Чего еще тебе?

— Все хотите как проще?

Стокопытов демонстративно отвалился в кресле, зевнул.

— Измором, но берешь, Терновой? — спросил устало Максим Александрович.

— Проще не выйдет, Максим Александрович, вот о чем я.

— А тебе сложного хочется? — В глазах Стокопытова появилось новое выражение, холодное, мстительное. — Ну, так я не возражаю, Терновой! Давай сложное. Разберись во всем, что касается нынешней аварии, поломки доски, и пиши проект приказа. А я подпишу. Я! Осмыслил? Но не торопись, чтобы людей не смешить. Приказ — это, брат, не языком молоть. Я еще посмотрю, какую там новую Америку откроешь. Давай пробуй!

Стокопытов не только поручал Павлу новое дело, он предостерегал и даже пугал. Чем? Почему?

Понять Стокопытова было покудова трудно, но и отступать Павел не собирался.

— Хорошо, я все подготовлю, — с тихой покорностью заверил он. — И будет приказ. Но только о главном. О поломке доски пускай Турман пишет. Это его дело.

— Давай, давай! Посмотрим, что ты придумаешь! Академик!

«А в самом деле, что ты придумаешь, Терновой?» С этого дня Павел погрузился в архивы. Целую неделю возился с пыльными фолиантами бухгалтерских отчетов, выписывал цифры, сличал, думал, так и этак примерял к работе людей то, что значилось в документах.

Цифры отчетов, выстроившиеся в колонках анализа, ошеломили его неожиданной бессмыслицей. В зимние месяцы, когда устанавливались хорошие дороги, когда не было аварий и поломок, выработка слесарей держалась на том же уровне, что и летом, когда машины тонули в болотах и рвали гусеницы на пнях по лесным объездам. Павел еще не знал, что это было — недомыслие, инерция или преступление, но это длилось с незапамятных времен, подписывалось ответственными людьми, оплачивалось в кассе.

Павел подозвал Васюкова, показал ведомость. Тот равнодушно присвистнул.

— Нечего было трудиться! Я бы сразу мог сообщить, что фонд зарплаты у нас постоянный. И зимой, и летом.

— Да, но работа разная!

— А ты неврастеник, Павел Петрович, — с усмешкой сказал бухгалтер, отходя в свой уголок, на мягкую подстилочку. — Неврастеник, как известно, всю жизнь мучается по поводу того, что дважды два — четыре. А нормальный не удивляется, даже если в итоге получится пять.