Век революции. Европа 1789 — 1848 - Эрик Хобсбаум

месяцы 1848 г., не была социальной революцией только лишь потому, что она вовлекла и мобилизовала все социальные классы. Это было в буквальном смысле восстание рабочей бедноты в городах Западной и Центральной Европы. Они и только они представляли силу, которая сбросила старые режимы от Палермо до границ России. Когда пыль осела на руины, рабочие — во Франции социалисты-рабочие — стояли на обломках, требуя не только хлеба и работы, но нового государства и общества.

Пока рабочие волновались, слабость и старение старых режимов усилили кризис внутри богатых и влиятельных кругов. Плохие времена настали для них. Окажись они в другой эпохе или в других государственных системах, которые разрешили бы различным частям правящих классов уладить их разногласия мирным путем, это больше не привело бы к революции, как вечные перебранки между дворцовыми партиями в России привели к падению царизма. В Британии и Бельгии, к примеру, просто произошел конфликт между аграриями и промышленниками и разными их секциями. Но было совершенно понятно, что изменения 1830–1832 гг. решили судьбу власти в пользу промышленников и тем не менее политический статус-кво было решено заморозить, чтобы избежать революции, потому что ее надо было избежать любой ценой. Впоследствии могла быть начата жестокая борьба между свободными профсоюзами британских промышленников и аграрными протекционистами по поводу хлебного закона. Она началась, и была одержана победа (1846 г.) в разгар чартистских волнений, без хотя бы минутного риска для единства всех правящих классов перед лицом угрозы всеобщего избирательного права. В Бельгии победа либералов над католиками на выборах 1847 г. отделила промышленников от общей массы потенциальных революционеров и тщательно обсуждалась избирательная программа реформы в 1848 г., благодаря которой число принимающих участие в выборах удвоилось[234] и удалось избежать недовольства низших слоев среднего класса. В 1848 г. тут не произошло революции, хотя в Бельгии (или, как ее тогда называли, Фландрии) в это время положение было тяжелее, чем в какой-либо другой части Западной Европы, да еще, пожалуй, в Ирландии было столь же тяжело.

Но в абсолютистской Европе в 1815 г. политические режимы были настолько непреклонны, что отвергали все изменения либерального и национального характера, и оппозиция, даже самая умеренная, либо должна была смириться со статус-кво, либо затевать революции. Возможно, они не были готовы сами восставать, если не произойдет необратимая социальная революция, но тогда они ничего не выиграют, если ее будут проводить другие. Режимы 1815 г. должны были рано или поздно смениться. Они и сами это понимали. Понимание того, что ход истории был не в их пользу, заставляло их отчаянно сопротивляться. В 1848 г. первый робкий дымок революции, зачастую революции в другой стране, сдувал эти режимы. Но если бы этот дымок не появлялся, они бы не ушли. И наоборот, относительно незначительные разногласия внутри таких государств: хлопоты правительств с парламентом в Пруссии и Венгрии, выборы либерального папы римского в 1846 г., возмущение королевой в Баварии и т. д., — все это обернулось значительными политическими потрясениями.

Теоретически Франции Луи-Филиппа надо было бы перенять политическую гибкость у Британии, Бельгии, Дании и Скандинавии. На практике этого не произошло. Хотя и было ясно, что правящий класс Франции — банкиры, финансисты и один-два крупных промышленника — представляли интересы только части среднего класса, более того, тех, чья экономическая политика шла вразрез с интересами более динамичных промышленных элементов, а также с наследственными имущественными интересами, память о революции 1789 г. стояла на пути проведения реформ. Поскольку оппозиция состояла не только из недовольной буржуазии, но и из политически решительных представителей низшего слоя среднего класса, особенно в Париже (где они голосовали против правительства, несмотря на расширенное избирательное право в 1846 г.), то если расширить привилегии, это может превратить потенциальных якобинцев-радикалов в республиканцев, невзирая на запрет властей. Премьер Луи-Филиппа, историк Гизо (1840–1848 гг.), таким образом, предпочел экономическому развитию расширение социальной базы режима, которое автоматически увеличит численность граждан, обладающих собственностью, которые вступят в политическую жизнь. Фактически так и вышло. Электорат вырос со 166 тыс. в 1831 г. до 241 тыс. в 1846 г. Но этого было недостаточно. Страх перед возможностью возврата якобинской республики заставлял французские политические структуры вести непреклонную политику, поэтому французская политическая обстановка накалялась. В британских условиях общественно-политическая кампания в виде послеобеденных речей, вроде тех, что французская оппозиция стала устраивать в 1847 г., была бы совершенно безвредной. Во французских условиях это было прелюдией и революции.

Как и другие кризисы в политике европейских правящих классов, он совпал с социальной катастрофой: великой депрессией разразившейся по всей Европе с середины 1840-х. Неурожай, особенно картофеля. Все население такой страны, как Ирландия, и в меньшей степени Силезии и Фландрии, голодало[235]. Росли цены на продовольствие. Промышленная депрессия множила безработных, и массы рабочей городской бедноты лишились своих скромных доходов в тот самый момент, когда подскочила квартирная плата. Ситуация была неодинаковая в различных странах и даже внутри одной страны, и, к счастью для существовавших режимов, наиболее обездоленное население в таких странах, как Ирландия и Фландрия, или рабочие некоторых провинциальных фабрик были политически незрелыми: работники хлопкопрядильного производства на севере Франции, к примеру, вымещали свое отчаяние на таких же отчаявшихся бельгийских эмигрантах, которые наводнили север Франции, вместо того, чтобы на правительстве или хотя бы на своих работодателях. Более того, в большинстве промышленных стран острейший период недовольства уже прошел благодаря подъему в промышленности и железнодорожном строительстве с середины 1840-х. 1846—1848-е были плохими годами, но не настолько, как 1841–1842 гг., более того, тогда это было резкое падение, а теперь незначительное снижение экономического процветания; в Западной и Центральной Европе в целом катастрофа 1846–1848 гг. была всеобщей, и настроение масс, как всегда, напряженное в такие времена.

Экономические катаклизмы в Европе совпали с разрушением старого режима. Крестьянское восстание в Галиции в 1846 г., выборы либерального папы римского в тот же год, гражданская война между радикалами и католиками в Швейцарии в конце 1847 г., в которой победили радикалы, в начале 1848 г. восстание в Палермо за сицилийскую автономию — это уже не были порывы ветра. Это была уже буря. Всем это было ясно. Не частый случай, чтобы революцию предрекали так единогласно, и совсем не обязательно, чтобы страна и время совпали с предсказаниями. Вся Европа была в ожидании, готовая передать новости о революции из города в город по телеграфу. В 1831 г. Виктор Гюго написал, что он уже слышал «глухой звук революции, доносящийся из недр земли, выпуская ростки в каждом королевстве Европы через свои подземные штольни, центральным стволом шахты которой является Париж». В 1847 г. звук был громким и отчетливым. В 1848 г. этот взрыв прогремел.