Вся трилогия "Железный ветер" одним томом - Игорь Николаев

    «Троецарствие».

Былое.

Будильник надрывался, истерично заливаясь и, наверное, даже немного подпрыгивая на тонких ножках. Франц спросонья дважды хлопнул рукой, стараясь нащупать назойливый механизм, но не попал. Должно быть, будильник умел не только звонить, но и бегать, уходя от карающей длани.

— «Как хочется спать…»

Франц Пропп наконец вырвался из паутины сна, спасибо старому звенящему чудовищу, порождению безумной фантазии неведомого часовщика. Он приподнялся на смятых простынях, подключив к охоте на будильник еще и зрение, но тут закончился завод и дребезжание прекратилось. Не зря каждый вечер он отставляет будильник подальше, чтобы не достать его в первом инстинктивном движении поутру. Все-таки мировая история есть заговор «жаворонков» против «сов».

Франц окончательно перешел в сидячее положение, грустно рассматривая облезлые стены своей квартиры. В сумеречном свете раннего утра она выглядела особенно неприглядно, рядовая меблированная конура — комната и кладовка-«пенал». Из мебели — стол, шкаф, два колченогих табурета, сундук. Умывальник и ватерклозет — отдельно, по одному на этаж, дальше по коридору, у лестницы.

— «Господи, ну хоть бы раз выспаться по-человечески…» — с тоской подумал Франц, спуская на пол босые ноги. Пол встретил его ледяным прикосновением — осень в этом году выдалась ранней и промозглой. Надо бы купить немного угля и брать в постель грелку, еще коврик не помешал бы — положить у кровати. Но получка только в конце недели.

Дума о деньгах как паровоз потащила за собой мысли о работе — причудливой смеси волшебной сказки, унылых склок и бесконечного ремонта. Пора, пора… Сегодня нельзя опаздывать.

Идти к умывальнику было выше его сил — наверняка там уже выстроилась очередь гогочущих работяг, спешащих на утреннюю заводскую смену. Они будут ржать, обмениваться сальными шутками, в тысячу первый раз пересказывать тупые анекдоты. Потом кто-нибудь обязательно начнет вспоминать недавнее боевое прошлое, затем — как фотографировался с кайзерфлагом на вершине Эйфелевой башни или плевал вслед уходящим английским транспортам с пирсов Верхней Нормандии и Пикардии. Чего только не сделают люди, чтобы хоть как-то скрасить, замалевать свое постылое, убогое существование… Не сказать, чтобы они как-то обижали его, кряжистые мужчины разного возраста, но похожие как близнецы — с серыми от въевшейся грязи руками в узлах вен, с сильными пальцами, на которых уже опухали пораженные ревматизмом или артритом суставы. Рабочие воспринимали его, скорее, со снисходительным безразличием — он не был ни трудягой, ни даже ветераном. Молодой мозгляк, хилый и голодный, время от времени робко занимающий пфенниг-другой «до получки». Лучше бы оскорбляли или даже поколачивали, для выпускника Королевской академии наук такая классовая борьба была бы достойнее и понятнее, чем нескрываемое пренебрежение.

К счастью, с вечера он позаботился не только о будильнике, но и об утреннем туалете — на столе в небольшом тазике стыла вода. Умывание обжигало холодом, Франц ежился и ругался сквозь зубы, но стоически довел начатое до конца. Какое счастье, что у него очень плохо и медленно растут борода и усы, так что бриться можно не чаще раза в три-четыре дня. Впрочем, чем ближе подступала осень, тем чаще он задумывался над тем, как бы отпустить бороду, хоть какая-то защита для лица.

Пропп критически глянул в осколок зеркальца на подоконнике, оно исправно отразило запавшие глаза, обведенные темными кругами, землистое лицо с легким пушком на щеках. На висках повисли капельки воды, которые миновало грубое полотенце. Обычное лицо молодого человека, уже выходящего из «юношества», но еще далекого от «зрелости». Вполне рядовое, ничем особым не запоминающееся — таких миллионы в «победоносной» Германии.

На завтрак времени уже не оставалось, да он и не собирался завтракать, несмотря на сосущую пустоту в желудке. Кусок хлеба, заботливо завернутый в чистую тряпицу, вполне мог подождать, а то к вечеру чувство голода станет непереносимым. Франц накинул тощее пальтишко, натянул шляпу поглубже и, бросив последний взгляд на свое жилище, вышел в коридор, нащупывая в кармане ключ.

На Унтер-ден-Линден было как обычно — людно и шумно.[27]

Как обычно — его толкали и пихали как щепку в людском водовороте. Франц испытал привычный приступ ненависти — к себе, такому субтильному и неспортивному, к окружающему быдлу, дикому и невоспитанному. И к миру в целом, тому самому миру, который бросил Проппа на самое дно, вместо того, чтобы расстелить перед выпускником факультета прикладной механики ковер жизненного успеха.

Впрочем, Франц, как ученый (пусть даже с приставкой «недо»), всегда стремился к объективности. По совести говоря, ему еще повезло. Не такое уж и «дно» — он имеет работу, отчасти научную, и кусок хлеба, пусть даже весьма скудный, но все же кусок. Многим его сверстникам и соученикам повезло гораздо меньше, и изматывающая каторга заводского труда — еще не самое худшее, что вытягивали в лотерее послевоенной жизни… А, если быть совсем честным — то сказочная часть работы вполне компенсировала занудную, и платили — для чистой науки — не так уж плохо. Для молодого выпускника Академии, которому не хватило ни гениальности, ни протекции устроиться в военное КБ, и вовсе выигрышный билет.

Путь был неблизкий, по Блюхерштрассе, до Friedhof — Большого Кладбища рядом с Народным парком. Чем ближе к месту, тем меньше становилось прохожих на улицах — людской поток отхлынул на окраины, к бесконечным кирпичным коробкам фабричных комплексов и лесу дымящих труб. Последний километр Франц прошел пешком, глубоко засунув в карманы озябшие руки и подняв воротник перелицованного пальто. Руки все равно мерзли, а воротник то и дело заворачивался обратно, открывая худую шею холодному ветру. Солнце пряталось за низкими тучами. Если ближе к центру Берлин был раскрашен разными оттенками серого, то здесь верховодил коричневый цвет — порывы ветра гнали по улицам опавшие листья, разбрасывая их целыми охапками, подобно сумасшедшему дворнику.

После надо будет пройтись по округе, посмотреть, не найдется ли где-нибудь немного грибов, подумал Франц, подходя к приземистому дому. Прошлым утром он услышал краем уха тихий разговор соседок — якобы, несмотря на осеннюю пору, в парках еще можно найти грибы, только собирать нужно очень осторожно. Кто-то увидит — и все, на следующее утро ни грибочка. Такая прибавка к рациону стала бы очень кстати, а то на хлебе, пустой каше и эрзац-колбасе можно и заворот кишок получить. Только вот как надо искать грибы? И где? Как отличить съедобные от несъедобных?

Сколько сложностей… С этой мыслью Франц отпер массивную дверь из потемневшего от времени дуба и вошел в дом.

Здание было двухэтажным, когда-то здесь располагалась купеческая контора, на первом этаже множество комнат-клетушек для товаров и мелких работников, на втором — большой зал для счетоводов и квартира владельца. Но уже много лет первый этаж сдавался внаем, теперь там селились конторские работники средней руки, достаточно состоятельные, чтобы позволить себе две-три комнаты на семью, но не настолько, чтобы переехать в более современное жилье.

Второй этаж целиком занимала личная лаборатория Айзека Айнштайна, профессора кафедры высшей математики и «физика-самоучки для развлечения», как он сам себя называл. Точнее, там располагалась и лаборатория, и склад рабочих материалов и приборов, и испытательные стенды для особо сложных экспериментов, и маленькая каморка, в которой профессор жил.

Айнштайн был гениальным теоретиком, лучшим математическим умом своего времени, но славу и известность в миру ему принесли не работы в области сверхмалых чисел и структурированных подмножеств — их могли понять человек двадцать на всей планете — а прикладные исследования. Баллистика сверхдальнобойных орудий, прочностные расчеты подводных лодок, математические модели армейской логистики, включая знаменитый «воздушный маятник», позволивший с непостижимой для врага скоростью перебрасывать между фронтами целые авиадивизии, какие-то зубодробительные формулы для медицины, «функциональное биомоделирование», которому пророчили перспективу переворота в биологии и медицине — все это для Айзека Айнштайна было «мелочами, понятными даже непосвященным».

Интересы профессора, при этом, лежали не только в области странной и сводящей с ума теории чисел, но и в причудливых изгибах риманова пространства, а так же наивных, с точки зрения именитых физиков, попытках проникнуть в эти самые пространства. Свое наследство, все премии, большую часть жалования и выделяемые Академией деньги профессор вкладывал в лабораторию, где плоды очередных его идей с удручающим однообразием загорались или взрывались.