Навола - Паоло Бачигалупи

ди Регулаи, последний съежившийся обрубок когда-то гордого имени.

Джованни толкнул меня.

— Я скорее умру, — прошептал я. — Давай покончим с этим. Пусть убьют меня.

— Не будь дураком, — прошептал в ответ Джованни. — Представь, как тебя будут пытать, если откажешься. Купи свою жизнь. Они хотят твоих денег, вот и все. Им нет до тебя дела. Пусть накинутся на золото, а ты будешь жить дальше. Разве ты должен умереть потому, что твой отец нажил врагов? Ты не представляешь для них угрозы. Ты их не интересуешь.

Такие добрые слова — и такое жестокое суждение. Я не представляю для них угрозы.

— Значит, я должен испачкать щеки о сапоги человека, который уничтожил мою семью? — При этой мысли меня замутило.

— Они уже победили. По крайней мере, ты будешь жить.

Я горько рассмеялся, но Джованни продолжил:

— Да, жить, Давико. Жить. Время идет. В твоей жизни еще будет место радостям. Не падай духом. Ты многого лишился — но внутри у тебя по-прежнему горит свет Амо. Сделай это. Купи себе жизнь. Это золото уже потеряно. Так хотя бы купи на него выживание, Давико. Живи, Давико. Хотя бы живи.

Хотя бы живи.

Не знаю, правильно ли идти на уступки, хорошо ли склоняться перед врагами. Знаю, что у поражения вкус пепла и пустоты. Приложиться щекой к сапогам тех, кого ненавидишь, — все равно что наполнить свое сердце червями. Есть ли честь в том, чтобы уступить врагам, уже одолевшим вас, уже одержавшим победу? Вилять хвостом и молить о пощаде, кататься в пыли и подставлять живот, утолять их жажду крови? Я не знаю, что хорошо, а что плохо, что правильно, а что неправильно.

Я медленно склонил голову.

Каллендра разразилась одобрительными криками. Над ними поднялся ликующий голос калларино:

— В таком случае, поскольку милосердие есть добродетель Амо, эта Каллендра проявит милосердие. Подойдите ко мне, Давико ди Регулаи да Навола, и поклянитесь в верности. Поклянитесь в верности перед всеми.

Джованни помог мне встать и провел через ротонду. Я чувствовал на себе глаза Каллендры, потом ощутил запахи гвоздики и жевательного листа, который любил калларино, и понял, что мы рядом. Никогда прежде я не ассоциировал с этим запахом калларино, однако теперь понял, что он всегда так пах. Столько всего я прежде не замечал.

— Встань на колени, — прошептал Джованни.

Опускаясь на колени, я услышал встревоженный шорох шелка, будто Каллендру привело в замешательство это унижение Регулаи. Будто люди не могли поверить глазам. Будто они могли понять расправу над нами, но это унижение было чем-то иным, чем-то противоестественным. Я услышал скрип сапог калларино. Почувствовал, как он стоит надо мной, глядя на мое несчастье, наслаждаясь им.

— Хотите что-то сказать? — спросил калларино.

— Я хочу поклясться в верности, — прохрипел я.

Слова на вкус напоминали дерьмо.

— Громче. Вас должна услышать вся Каллендра.

Я прочистил горло.

— Я хочу поклясться в верности!

— Хорошо. Теперь покажите мне.

Покорный, как пес, я слепо нащупал дрожащими пальцами его сапоги. Низко склонился и прижался губами к коже. Она воняла навозом, и я преисполнился уверенности, что он специально прошелся по грязи, прежде чем явиться сюда.

— Продолжайте. — В голосе калларино слышалась насмешка. — Пометьте свои щеки, ди Регулаи.

Зрители не шевелились. Огромный зал погрузился в молчание.

Позже Джованни сказал, что видеть меня, распростертого перед калларино, было все равно что видеть конец эпохи; словно вазу Наволы швырнули на землю и ее осколки разлетелись во все стороны, хаотично, непоправимо. То, что прежде было Наволой, в это мгновение стало прошлым. Убить меня — это одно, но унизить архиномо ди Регулаи — совсем другое.

Это был конец нашей семьи. Конец Наволы. Конец всей истории.

Я приложился щеками к измазанным дерьмом сапогам. Они воняли, и я подавил рвотный позыв, но поклялся в верности калларино и Каллендре перед лицом Амо и всех собравшихся. Архиномо и вианомо смотрели снизу и с высоких галерей. Я смутно слышал, как Гарагаццо произносит молитвы на амонезе ансенс, признавая клятвы и обязательства. Самое демонстративное помечание щек, что когда-либо происходило.

Наконец дело было сделано. Каллендра словно вновь обрела способность дышать. Меня обдало волной фырканья, шепота и неловких смешков.

Вы видели? Вы видели?

Я был выжатым, словно тряпка. Внутри осталась только пустота, страшная усталость. Казалось, конечности лишились костей; хотелось просто рухнуть. Но было и облегчение: спетакколо калларино завершился. Моя роль сыграна. Калларино одержал победу. Со мной покончено.

Все это было исполнено мастерски. Калларино угомонил тех, кто мог поддерживать мою семью; он превратил меня в своего пса — и гарантировал, что наше состояние попадет к нему руки. Просто убить нас — это было бы успехом для многих игроков наволанской политики. Но то, что случилось с нами, было игрой высочайшего уровня.

Не прибегнул ли он к советам Мерио? Или, быть может, мерайца Делламона? Я сомневался, что все это придумал сам калларино. Он слишком глуп.

Однако это едва ли имело значение. Пьеса сыграна, и, как и предсказывал Джованни, в ней каждому из нас была отведена своя роль.

И теперь от меня осталась лишь оболочка. Все мои эмоции погасли. Печаль. Стыд. Даже гнев из-за предательства потух, превратился в уголь...

В мои мысли вторгся голос калларино, масленый, недобрый.

— Эта ваша клятва, — сказал он. — Должен ли я ей верить?

Я попытался очистить изнуренный разум.

— Я не понимаю, господин.

— Най?

К своему ужасу, я услышал, как он принялся вышагивать вокруг меня, размеренно и неторопливо.

— Ваш отец держал слово, — задумчиво произнес он. — Держал все свои обязательства.

Речь сочилась ядовитым удовольствием. Я пытался следить за движениями калларино, за его голосом и шагами.

— Этот человек знал обязательствам цену. — Шаги умолкли прямо за моей спиной. — Он их собирал, помните?

Волосы у меня на затылке встали дыбом.

— Да.

Внезапно он оказался рядом, его губы прижались к моему уху:

— Почему я должен верить дерьму на твоих щеках?

Я отпрянул.

— Я...

Я попытался различить, что происходит вокруг, понять, какую игру затеял калларино, однако моего слуха было недостаточно. Меня словно завернули в черный боррагезский бархат, приглушив весь мир, сделав его неразборчивым, но он оставался достаточно реальным, чтобы ужалить. Я не мог понять, откуда исходит угроза.

— Я...

— Он поклялся, — вмешался Джованни. — Этого достаточно, господин калларино. — Он поклялся. Все тому свидетели.

— Най! — Калларино топнул сапогом рядом со мной, заставив меня подпрыгнуть. — Этого недостаточно! Совсем недостаточно! Я по-прежнему чую коварные интриги Регулаи!

Я понял, что он играет на публику. Его голос был обращен не ко мне и не к Джованни, а к собравшимся. Меня захлестнуло ужасное предчувствие.

— Как мне обеспечить свободу моего города? — воскликнул калларино. — Я спрашиваю всех вас, как нам доверять этому псу, который уже пытался нас укусить? Нам нужны гарантии!

Похолодев, я вспомнил скандирующую толпу перед Каллендрой.

Мортис! Мортис! Мортис!..

— Най, друзья мои, — продолжал калларино. — Я знаю, о чем вы думаете. Не о смерти. Смерть не учит. Голова на пике ничему не учит, как напомнила нам прекрасная архиномо Фурия. Такое в его духе. — Он пнул меня. — В духе тех, кто вывешивает трупы в окнах палаццо. Но это ничему не учит. А я скажу всем вам: участь этого предателя должна стать уроком. Я вижу порезы на его щеках, но они заживут. Вижу грязь на его щеках, но она смоется. И со временем человек может забыть свои клятвы. Может счесть их старыми и ненужными. Этого не должно произойти. Этот человек не должен забыть. Мы позаботимся о том, чтобы никто не забыл! Никто в этой Каллендре! Никто в Наволе! Никто на всем Крючке! Все должны помнить до конца времен, что Регулаи больше нет. Грязь и шрамы мимолетны, но его клятва будет