Цена Рассвета - Татьяна Апраксина

В бесплатные яркие игрушки он не верил лет с трех. Спасибо отцу, который вовремя объяснил, что ничего бесплатного не бывает, а мальчиков, которые берут у посторонних дорогие подарки, стригут накоротко и продают в заведения для извращенцев. Сейчас ему казалось, что происходит все то же самое. Дорогую игрушку уже пообещали, когда же придется подставить задницу?

— Я выйду, — поднимаясь, сказал он. — Встретимся в столовой.

Белл искренне надеялся, что оставленная без присмотра компания не начудит лишнего. В здравомыслии своей любимой женщины он не сомневался, но пара Наби-Кантор, с излишней деликатностью названная «спорящими», требовала пригляда. Столько нервов ему не выматывали даже драгоценные сокурснички в Академии Космофлота. Одному давно пора на койку в лазарет — психолог, в сугроб его дурную голову, чтоб остыла. Другая будто не понимает, что от такого нужно держаться подальше…

В столовой все подчиненные обнаружились в полном составе, плюс пара чужаков. Шесть тарелок, одно свободное место. Бранвен сел и уставился на свою порцию, потом оглядел столовые приборы остальных. У всех лежало одно и то же — яркие разноцветные кубики желе. Розовые, красные, голубые — короче, аппетита не вызывало.

— Это наша пища. Она восстановит твои силы, — сказал командор.

— А я думал, вы это… силой чистого разума питаетесь, — буркнул Бранвен.

Шутку не оценил никто. Сидевшая рядом Аларья больно толкнула его локтем в бок. Бранвен пожал плечами и вгляделся в желе. Есть это палочками? Каким образом? Рядом лежали ложка и вилка, но эти вольнинские штучки он недолюбливал. Тем не менее, пришлось взяться за ложку. Желе оказалось не таким противным, как казалось с виду. На что похожа пища, он точно сказать не мог — слишком тонкие оттенки вкуса. И сладкое, и соленое, и кисловатое; при этом одни кубики казались горячими, а другие — холодными.

Зная, что ничего другого не предвидится как минимум до вечера Бранвен усердно поглощал деликатес, в душе мечтая о куске хорошо прожаренного мяса, вроде того, что приготовила вольнинская руководительница (кайсё Белл наконец-то выучил чужеродную форму слова) накануне. Гробовое молчание за столом так отличалось от привычной ему застольной болтовни в офицерской столовой, что он не выдержал.

— А вот скажите, господа… господа гости, — подумав, уточнил он. — В чем самое большое различие между вашим обществом и нашим?

Хорошо продуманный вопрос, как решил Бранвен, мог обеспечить добрых полчаса необременительного трепа, лишенного излишних заумностей и прочей непостижимой философии Прагмы. Без лирики и красивостей, конечно, не обойдется, но это не самое страшное.

— Концепция лжи, — тут же ответил Тон-эрт. Видимо, его напарница стерла себе язык и теперь решила отдохнуть. — Это для нас невозможно.

— То есть вы не умеете врать?

— Мы видим сказанное, чувствуем его наравне с говорящим. Нет слов — нет лжи.

— А как же тогда искусство?

Командор повернул голову к Бранвену и молча ждал пояснения или продолжения. Все, что он думал, было прекрасно понятно, и Беллу вдруг захотелось провернуть с таким товарищем пару боевых операций. Понимание с полуслова, с полувзгляда его всегда восхищало, но на достижение подобного требовались годы. Тут же все было совершенно ясно. Словно чужаки временно делились своими способностями с остальными.

— Ну, что такое литература? Если не научная? Красочное вранье, то, чего не бывает, для того и придумано.

— Чудо вкуса и эрудиции, — с тихим смешком сказала Аларья.

— Есть фантазия и мечта. Их можно воплотить и разделить. Ложь — иная.

Фразы Тон-эрта хотелось записывать на память, чтобы при случае щеголять роскошными цитатами. Синрин Кайдзё Дзиэтай обожал подобные короткие высказывания, и можно было бы подарить ему парочку.

— А, ясно, — кивнул Бранвен. — Логично. А дети? Как они отличают одно от другого?

— Они не знают лжи. Воспитатели учат их разделять мечту и реальность.

— Скажите, а считаете ли вы умолчание ложью? — спросила вдруг сестра любимой женщины.

Командор отрицательно качнул головой.

— А у нас говорят, что половина правды — худшая ложь… — с непонятным Бранвену намеком продолжила та. Кайсё подумал, что неплохо бы пнуть ее ногой под столом, но она сидела слишком далеко. Хотя бы пообедать без лишних проблем — неужели это так трудно?

Тон-эрт не отреагировал на культуроведческий пассаж. Он продолжил есть, и Белл с некоторым злорадством отметил, что ложку он держит первый раз в жизни. Управлялся он с металлической штуковиной весьма ловко, но совершенно противоестественным образом. Зажав самый краешек черенка между большим и указательным пальцами, он держал ложку, как дохлую птицу — но при этом не ронял содержимое и подносил ко рту с первой попытки. Бранвен прикусил язык, чтобы не рассмеяться, а потом вспомнил про чтение мыслей и понадеялся, что «коллега» не из обидчивых.

— Вам нужно отдохнуть. Примерно три длинных интервала, — сказала Каймиана.

— Три часа, — поправил уставший от дурацкого словосочетания Бранвен.

— Три часа, — повторила она, как эхо.

Семнадцатичасовой перелет, как обычно, пришлось переносить натощак, запивая голод минерализованной водой из поилки. Солоноватая шипучая влага хорошо утоляла жажду, но будила аппетит, и Кантор старался пить только по необходимости, когда пересыхали губы. От голода он всегда злился. Президент успел перечитать пресловутый гениальный труд, тщательно замаскированный под эзотерику самого низкого пошиба, просмотреть таблицы и формулы в приложении. Теперь перед глазами плясали ряды цифр, хотя на забрале давно двигались по орбитам планеты на фоне звезд: заставка.

Профессор спал до самого вечера. Кантор уже начал волноваться, не случилось ли с ним чего. Вставать с ложемента правилами полета запрещалось, но при необходимости на запрет можно было и наплевать. К семи дед наконец-то проснулся, включил передатчик.

— Скажите, профессор, а как вам удалось избежать нашего пристального внимания? — задал Кантор наболевший вопрос.

— Когда вышло постановление о призыве экстр на государственную службу, я был уже пенсионером, — посмеялся старик. — Так что миновало меня это наказание.

— Сколько же вам лет? — опешил Кантор. Закон был принят еще в 877 году. Тогда Чеху должно было быть, судя по виду, около пятидесяти.

— Сто четыре исполнилось недавно.

— Сколько?! — не поверил ушам президент. Даже с поправкой на долголетие экстр, даже учитывая, что старику никогда не приходилось гробить здоровье на благо родины…