Цена Рассвета - Татьяна Апраксина

— Раз в сто лет бывает, что из пальца стреляют, — посмеялся в наушниках шлема Чех.

— Слушайте, а если их нельзя вычислить, то вы-то как догадались?

— Кто сказал, что нельзя? Стандартными методами нельзя. Они же, можно сказать, только перышко на веревочке — куда ветер дует, туда веревочка и клонится, следом за перышком. Сегодня есть сила — случается что-то, завтра нет — так хоть тестируй, хоть режь. А ветер дует оттуда, откуда мы и не чуем. У них свои пути. Сначала к власти, потом… а вот что потом, то и Сашка не знал. Но узнать можно, приметы описаны. Дочитал бы книгу до конца, да внимательно — может, узнал бы. Хотя вряд ли. Ты всегда не на Арью смотрел, а мимо.

— Что значит «мимо»?! — возмутился Анджей, радуясь, что за забралом шлема не видно, как он покраснел. — Я ее люблю!

— А она об этом знает, сынок? — спросил профессор и надолго замолчал. Потом вновь заговорил, уже не обычным журчащим говорком:

— Личностные характеристики для всех прописаны. Внушаемость, зависимость, застревание на идеях или персонах, неустойчивость перед влиянием рабочих экстр. Еще злопамятность, мстительность. Яркое обаяние. Успешность в любом начинании, если только оно не противоречит их пути. Полное непонимание связи между своими желаниями и их исполнением. Не узнаешь ничего знакомого?

— Ну… кое-что похоже. На обеих, пожалуй. Арью я вытащил из заштатного училища, потом привез в Надежду — сам не знал, зачем. Мало ли у меня баб было? И поумнее, и покрасивее находились. Другая тоже из какой-то Замшеловки, не успел оглянуться — она уже на центральных каналах, потом общественный лидер. Кой черт меня дернул ее в правительство взять? Так, подумал, что пригодится… И вот сейчас я пытаюсь сообразить, почему я именно их отправил — и понять не могу! Казалось, что делаю все правильно…

— Не от тебя это зависело, Анджей. От тебя — только то, что ты намеренно делал. Главное, не кипятись, подумай.

— Да что там… случайность, еще случайность. Я же не открывал веер ради них, уж ради этой стервы Новак — так и в голову не пришло бы. Идиотизм какой-то. Из всех выбрал ровно тех, кому там вообще делать нечего. Факторы хаоса сыграли?

— Судьба. Это потяжелее факторов. Ветерок повеял, идеоматрица пришла в движение — вот и готово. Они движутся ко встрече, как стрела к цели. Все предсказано. Будешь еще спорить?

— Нет, пока хватит. Мне бы это переварить, — вздохнул Анджей. — И что теперь будет, если они встретились? Что Ефимов напредсказывал?

— Дай старику поспать, лететь еще долго. Подремлю, потом расскажу.

— Старик, — фыркнул Кантор. — Вы еще меня похороните…

— Типун тебе на язык! — вполне серьезно рявкнул дед и отключил связь.

Анджей закрыл глаза, постарался отключиться от резкого запаха дезинфицирующего средства, которым промывали скафандр. Воняло омерзительно: должно быть, охрана позаботилась, чтоб на президента ни один микроб не сел. Услышанное хаотически носилось по голове, не желая оседать на извилинах. Вроде бы профессор Чех говорил понятным вольнинским языком, но слушать его было трудно. Монотонно журчащая речь, смешки, старые словечки, причудливые образы — с такой манерой речи в театре играть, а не объяснять и без того мозголомные информационные теории…

Перед глазами стояло заплаканное лицо Арьи. Тогда, в дни переворота, она пыталась что-то рассказать, брала на себя вину за гибель его семьи. Анджей счел это мелодрамой, одной из многих, которые устраивала Арья. Не хотелось ей ходить в любовницах, дурочке. Тогда Кантор услышал одно: на этот раз девчонка решила поиграть в виноватую и страдающую, но тему выбрала крайне неудачно. Он ни на минуту не задумался о том, есть ли в ее словах хоть капля правды, не стал открывать веер.

Сейчас, пять лет спустя, было совершенно ясно, почему: он уже тогда нуждался в не слишком умной, красивой, но слишком нервной женщине. Никто и никогда не был до такой степени предан ему — даже первая жена, дочь, старые друзья. Анджей знал, что прикажи он — и она бросится из окна или зубами перегрызет себе вены. Сначала это льстило, потом раздражало. После каждой встречи он обещал себе, что расстанется с приставучей и откровенно раболепствующей перед ним девчонкой. Анджей постоянно проклинал ту дурацкую, постыдную вспышку сентиментальности, в которой позволил Арье остаться при нем. Ее слезы и немой упрек в глазах, ее восторженные вздохи…

У него была жена, которую он любил, с которой прожил двадцать пять лет. Было много случайных женщин, которые умели себя вести. Они заставляли завоевывать их, с ними Анджей чувствовал себя мужчиной, а не отцом плаксивой дурехи, которая заставляет спать с ней и готова кончить от одного прикосновения. Навязчивость и беспомощность Кантора никогда не возбуждали. Но в дни переворота все изменилось.

Он остался почти один, окруженный «соратниками» — целой толпой жадных землероек, которые хотели въехать в Синюю Башню на его спине, отхватить кусок пожирнее и предать при первой возможности. Никто не хотел работать, никому нельзя было доверять. Кроме Арьи… а плакать она отучилась вскоре после тихой, скромной свадьбы.

Пять лет спустя Анджей твердо знал, что, кроме этой женщины, ему никто не нужен. Что он перевернет мир, чтобы подарить ей лишний миг жизни, заставит море отступить, чтобы она не промочила ноги, гуляя по пляжу.

«А она об этом знает, сынок?».

Она не знала. Анджей стыдился своей поздней, запоздавшей любви, разницы в возрасте, клейма сентиментального старика. Боялся, что Арья, добившись своего, утратит к нему всякий интерес, что рано или поздно она поймет, во что он превратил ее жизнь. Боялся, стыдился, но держал ее на расстоянии вытянутой руки. Осыпал насмешками, унижал по мелочи, дрессировал, ставил условия. Ему казалось, что стоит ей остановиться, перестать бороться за его любовь — и все рухнет, Арья прозреет и уйдет…

Истерика подкатила к горлу и отхлынула так же быстро, как пришла.

Очередной всплеск нездоровой чувствительности, судороги давным-давно исковерканной психики.

Вечная память об Анне Чех.

— Я чувствую ваши голод и жажду, — сказала рыжеволосая. — Время в прозрачных пределах течет медленно. Здесь прошли многие длинные интервалы.

Бранвен посмотрел на настенную панель и удивился. Только что было десять утра, а теперь — почти пять вечера. Не удивительно, что в брюхе скулил голодный червячок. Да и в сортир хотелось.

Возвращение в реальность Бранвен воспринял, как избавление. Он впервые начал понимать, о чем рассказывают гости из Прагмы, быстро и легко усвоил, что, как и для чего делается, но от начала до конца показа его что-то смутно беспокоило, не позволяя радоваться новому знанию. То ли желание отлить, то ли недоверие.