Возрождение - Уильям Джеймс Дюрант

Ариосто не воспринимает все это слишком серьезно; он пишет, чтобы развлечься; он намеренно очаровывает нас заклинаниями своего стиха, погружая в нереальный мир, и мистифицирует свою сказку феями, волшебным оружием и чарами, крылатыми конями, скачущими по облакам, людьми, превращенными в деревья, крепостями, тающими от одного властного слова. Орландо одним копьем перекусывает шестерых голландцев, Астольфо создает флот, подбрасывая в воздух листья, и ловит ветер в пузырь. Ариосто смеется вместе с нами над всем этим и терпимо, а не язвительно улыбается рыцарским выкрутасам и притворству. У него превосходное чувство юмора, сдобренное мягкой иронией; так, он включает в отходы, которые земля высыпает на луну, молитвы лицемеров, льстивость поэтов (peccavit), услуги придворных, пожертвование Константина (XXXIV). Лишь время от времени, в нескольких моральных экзорциумах, Ариосто претендует на философию. Он был настолько полным поэтом, что потерял и поглотил себя выковыванием и полировкой красивой формы для своего стиха; у него не осталось сил, чтобы влить в него облагораживающую цель или философию жизни.13a

Итальянцы любят «Фуриозо» за то, что это сокровищница захватывающих историй, в которых никогда не бывает слишком красивой женщины, рассказанных мелодичным и в то же время непринужденным языком, в захватывающих строфах, которые увлекают нас от сцены к сцене. Они прощают длинные отступления и описания, бесчисленные и порой затянутые уподобления, ведь они тоже облечены в сверкающий стих. Они вознаграждены и безмолвно кричат «Браво!», когда поэт выбивает поразительную строку, как, например, когда он говорит о Зербино,

Natura il fece, e poi roppe la stampa, — 14

«Природа создала его, а потом разбила форму». Их недолго беспокоит ожидаемая лесть Ариосто в адрес Эстенси, его паясничанье в адрес Ипполито, его восхваление целомудрия Лукреции. Эти поклоны были в манере времени; Макиавелли опустился бы так же низко, чтобы получить субсидию; а поэт должен жить.

Но это стало затруднительным, когда кардинал решил отправиться в поход в Венгрию и пожелал, чтобы Ариосто сопровождал его. Ариосто отказался, и Ипполито освободил его от дальнейшей службы и вознаграждения Альфонсо спас поэта от нищеты, выдав ему ежегодное пособие в восемьдесят четыре кроны ($1050?), плюс троих слуг и двух лошадей, и почти ничего не требуя взамен. После сорока семи лет упрямого, но почти безбрачного холостячества Ариосто женился на Алессандре Бенуччи, которую полюбил, когда она еще была женой Тито Веспасиано Строцци. От нее у него не было детей, но двое родных сыновей вознаградили его добрачные усилия.

В течение трех лет (1522–5) он несчастливо служил губернатором Гарфаньяны, горной области, где свирепствовали разбойники. Но он был непригоден к действиям и командованию и с радостью удалился, чтобы провести оставшиеся восемь лет своей жизни в Ферраре. В 1528 году он купил участок земли на окраине города и построил красивый дом, который до сих пор можно увидеть на улице Ариосто и который содержится государством. Поперек фасада он начертал горацианские строки гордой простоты: Parva sed apta mihi, sed nulli obnoxia, sed non sordida, parta meo sed tamen aere domus — «Маленький, но подходящий для меня, никому не вредящий, не подлый, но приобретенный на мои собственные средства: дом». Там он жил тихо, изредка работая в саду и ежедневно перерабатывая или расширяя «Фуриозо».

Тем временем, подражая Горацию, он написал разным друзьям семь поэтических посланий, дошедших до нас под названием сатиры. Они не такие острые и сжатые, как у его образца, не такие горькие и смертоносные, как у Ювенала; они были продуктом ума, любящего и никогда не находящего покоя, с раздражением переносящего бичи и презрения времени, презрение гордеца. Они описывают недостатки духовенства, симонию, свирепствующую в Риме, кумовство мирских пап (Сатира i). Они порицают Ипполито за то, что тот платит своим прислужникам лучше, чем поэту (ii). Они излагают циничную концепцию женщин, которые редко бывают верными и честными, и дают советы запоздалого эксперта по выбору и укрощению жены (iii). Они сетуют на унижения придворной жизни и язвительно рассказывают о неудачном визите к Льву X (iv):

Я поцеловал его ногу, он наклонился со святого места, взял мою руку и отсалютовал мне в обе щеки. Кроме того, он освободил меня от половины гербовых сборов, которые я должен был платить. Затем, с полной надеждой в груди, но с телом, промокшим от дождя и измазанным грязью, я отправился ужинать к Раме.

Две сатиры оплакивают его тесную жизнь в Гарфаньяне, его дни, «проведенные в угрозах, наказаниях, убеждениях или оправданиях», его музу, напуганную и парализованную молчанием преступлений, исков и потасовок; и его любовницу за столько миль отсюда! (v-vi) В последнем послании Бембо просит порекомендовать греческого наставника для сына Ариосто — Вирджинио:

Грек должен быть образованным, но при этом иметь здравые принципы, ведь эрудиция без нравственности более чем бесполезна. К несчастью, в наши дни трудно найти такого учителя. Немногие гуманисты свободны от самых позорных пороков, а интеллектуальное тщеславие делает большинство из них еще и скептиками. Почему же так получается, что ученость и неверность идут рука об руку?15

Сам Ариосто большую часть своей жизни относился к религии несерьезно, но, как и почти все интеллектуалы эпохи Возрождения, в конце концов примирился с ней. Еще с юности он страдал от бронхиального катара, который, вероятно, усугублялся его путешествиями в качестве курьера кардинала. В 1532 году болезнь зашла глубже и превратилась в туберкулез. Он боролся с ним, словно не довольствуясь простым бессмертием славы. Ему было всего пятьдесят восемь лет, когда он умер (1533).

Он стал классиком задолго до своей смерти. Двадцатью тремя годами ранее Рафаэль изобразил его на фреске «Парнас» в Ватикане вместе с Гомером и Вергилием, Горацием и Овидием, Данте и Петраркой, среди незабываемых голосов человечества. Италия называет его своим Гомером, а «Фуриозо» — своей «Илиадой», но даже идолопоклоннику Италии это кажется скорее великодушным, чем справедливым. Мир Ариосто кажется легким и фантастическим рядом с безжалостной осадой Трои; его рыцари — некоторые из них столь же неотличимы по характеру, как и по доспехам — едва ли дотягивают до величия