Эйзенхауэр - Георгий Чернявский

Понимая, что это всего лишь дань вежливости, Дуайт тут же повернулся к помощнику и распорядился подготовить для молодоженов и отца невесты сувениры, в том числе портативный радиоприемник — их только начали производить в США.

Эйзенхауэр был удивлен растерянности Жукова. Маршал произнес нечто вроде того, что в СССР «некоторые факты не соответствуют своему внешнему виду». Жуков говорил тихим голосом. «У него не было прежней живости и, в отличие от прошлого, он не улыбался и не шутил». (На самом деле Жуков и раньше, во всяком случае при посторонних, не улыбался и не шутил.)

Эйзенхауэр пришел к выводу, что его предположения о «закулисном диктаторе» не соответствуют действительности{652}. Это впечатление подтвердилось во время ужина, на который президент пригласил бывшего товарища по оружию. В беседе, проходившей лишь с участием переводчиков, советский маршал всячески уклонялся от политических тем{653}.

Теперь оставалось выяснить, в чьих руках — Булганина или Хрущева — находится власть. Произошло это уже в ходе заседаний. Пока же на открытии конференции Эйзенхауэр отказался от миротворческих интонаций, содержавшихся в проекте его вступительной речи, и выдвинул на первый план вопрос об объединении Германии на основе свободных выборов, причем подчеркнул, что единое германское государство должно иметь право на самооборону, что означало наибольшую вероятность присоединения Германии к НАТО. Говорил он и об угрозе мирового коммунизма, то есть использовал те пассажи, которые отверг в проекте речи. Причины такого крутого изменения позиции заключались, видимо, в том, что в последний момент, увидев (или предположив) нестабильность советского руководства, Дуайт решил поднять планку дискуссии, выступив с большими запросами, чтобы потом сделать вид, что идет на уступки.

Однако сближения точек зрения не произошло. Советская делегация предложила сократить вооружения, но предложения носили общий характер и не предусматривали мер проверки.

Эйзенхауэр был потрясен, когда на его вопрос, почему русские опасаются свободных германских выборов, Хрущев ответил: «У немецкого народа не было достаточно времени, чтобы узнать о великих преимуществах коммунизма». Советская сторона настаивала на создании единой Германии только при условии ее разоружения и нейтрального статуса. Американский президент с ходу отверг это предложение. В свою очередь его старания поставить на рассмотрение ситуацию в государствах Восточной Европы не дали результата — на этот раз Булганин представил их как попытку вторжения во внутренние дела других стран{654}. Эйзенхауэру всё еще не было ясно, кто играет первую скрипку в советской делегации.

Двадцать первого июля Эйзенхауэр внес на рассмотрение участников конференции свой план «открытого неба», заявив, что ограничительные меры в области стратегических вооружений имеют смысл лишь в том случае, если поддаются контролю. Он говорил: «Я всячески продолжаю искать в собственном сердце и в голове что-то такое, что могло бы всех убедить в искренности стремления Соединенных Штатов найти подход к проблеме разоружения». Президент предложил, чтобы каждая сторона предоставила партнерам схему своих военных объектов, после чего были бы созданы условия для аэрофотосъемок этих и других сооружений по выбору другой стороны. Согласно плану Эйзенхауэра, каждая сторона должна была предоставить аэродромы для размещения самолетов, оборудованных новейшими фотокамерами, которые могли бы совершать неограниченное число инспекционных полетов, контролируя соответствие действительного положения предоставленным данным{655}.

Завершив выступление, Эйзенхауэр тяжело вздохнул и произнес: «Я желаю только одного — чтобы Бог дал мне возможность убедить вас в искренности и последовательности нашего предложения». Когда он произнес эти слова, раздался сильный удар грома, и в зале потух свет. Едва присутствовавшие оправились от неожиданности и рассмеялись, Дуайт добавил: «Конечно, я надеялся произвести сенсацию, но не столь громкую!» Рассказавший об этом эпизоде переводчик Верной Уолтере иронизировал: «До нынешнего дня русские пытаются угадать, как у нас это получилось»{656}.

«Открытое небо» так или иначе было не за горами. И в США, и в СССР шли работы по созданию искусственных спутников Земли. Американцы не делали секрета из своих планов создания «маленькой рукотворной луны» величиной с футбольный мяч, разумеется, держа в глубокой тайне технические подробности. Советская сторона своих планов не разглашала.

Эйзенхауэр, видимо, всерьез надеялся, что советская сторона примет план «открытого неба». Об этом, казалось, свидетельствовало ответное заявление Булганина, что руководство СССР немедленно займется тщательным изучением американского предложения. Однако американского президента ожидало разочарование. После окончания заседания к нему подошел Хрущев с переводчиком и жестко предупредил, что не согласен с председателем Совета министров. Такая реакция сразу поставила все точки над «i» — Эйзенхауэр понял, что Булганин становится декоративной фигурой, а реальная власть сосредоточивается в руках партийного первого секретаря. «С этого времени я не тратил больше времени на Булганина», — вспоминал Эйзенхауэр{657}.

Хрущев категорически отказался от плана «открытого неба», назвав его шпионским, что на много лет похоронило проект. Можно полагать, что реакция Никиты Сергеевича была спонтанной и он просто не разобрался во всех аспектах этого плана, а природное упрямство усилило эту реакцию. Возможно также, что новый советский лидер в какой-то мере сожалел о ней. На одном из дипломатических приемов на вопрос, готов ли СССР сотрудничать с США в этой области, он ответил: «Да, если это в интересах человечества», — добавив: «Я что-то слышал об этом, но внимательно не изучал, а поэтому не могу сказать ничего определенного»{658}.

Несмотря на то что договоренность не была достигнута, Эйзенхауэр понимал, что проект «открытого неба» в ближайшее время будет реализован и произойдет это вопреки чьим бы то ни было пожеланиям, благодаря освоению космоса.

Никаких конкретных решений в Женеве принято не было, но Эйзенхауэр, как и его партнеры, положительно оценил результаты встречи. На заключительном заседании 23 июля он заявил: «Я убедился, что перспективы длительного мира, основанного на идеях справедливости, благосостояния и свободы, стали лучше, а угроза общей трагедии современной войны уменьшилась»{659}.