Самая страшная книга 2024 - Тихонов Дмитрий

«„Черная шрапнель“, – всплывает в голове давно забытое название. – Безумная тетка пришла в себя после грохота и вспышки».

«Черной шрапнели» у меня нет, но есть кое-что получше. Опасаясь рикошета, я целюсь в мягкую поверхность дивана и жму на спусковой крючок. Яркая вспышка и грохот выстрела пронзают спальню.

Сквозь давящий шум в ушах до меня доносится истошный визг Алисы. Она срывает щупальца со своей шеи и с отвращением отбрасывает Багряноголового в сторону. Трепещущее тельце растекается по стене, как уродливый слайм.

– Что это за тварь?! – вопит Алиса, размахивая руками. – Убери его, Костя! Пожалуйста, убери!

Именно это я и собираюсь сделать, но с каждым движением боль в голове усиливается – рана от табуретки дает о себе знать. Ничего, снайперского выстрела длиной в тысячу километров от меня не требуется. Я поднимаю ружье, и в тот же миг по телу проходит волна. Ее отголосок застревает в затылке, и он неистово зудит. В глазах белеет.

Однако двигаться я могу. Боль заглушается сосредоточенностью. Я знал, что Багряноголовый придет за моим сыном. И теперь ни за что не дам ему уйти.

Я приближаюсь к колыбельке, где сморщилось существо, жалобно трясущее щупальцами. Обманчиво беззащитное с виду, крайне опасное в действительности. Готовое в любую секунду выплеснуть струю кислоты. Я вскидываю ружье и стреляю в Багряноголового. Выстрел в упор превращает эту тварь в мясной фарш.

Волна с затылка вновь накатывает на все тело, потом плавно сходит на нет. На мгновение я выпадаю из реальности, а когда возвращаюсь, понимаю, что держу Федю на руках. Он больше не кричит, только слегка похныкивает. Гулять хочет, ясное дело. Как я раньше не понимал?

– Пойдем, – ласково говорю я. – Давай положим тебя в коляску и отправимся на прогулку.

Я уношу Федю вдаль по коридору, отрешенно понимая, что Алиса остается в спальне. Кажется, лежит на полу и бьется в истерике. Только мне сейчас не до нее.

Я нужен ребенку.

Яна Демидович

Голодный хлеб

Последний навозный хлебец кончился утром. Да и то почти весь достался младшему брату.

Встряхнув свою суму, Лукерья поскребла ногтями по донышку и, добыв остатние дурно пахнущие крошки, жадно слизала их с грязной ладони. А после, сглотнув уже привычную горечь, посмотрела на чумазого, запаршивевшего Матвейку.

– Я молока хочу, – жалобно сообщил брат и заплакал.

– Ну-ну… – Утешая, Лукерья торопливо притиснула его к себе – к тощей цыплячьей грудке, из которой, как ни молись, а не выжмешь и каплюшки этой белой, такой нужной сейчас влаги. – Тише, Мотенька. Вот дойдем с тобой до Самары – там и молочко, и медовые прянички, и яблоки наливные, в сиропе сахарном, будут…

– А когда дойдем? – гнусаво спросил братец, подняв на нее воспаленные глаза.

Лукерья ответила не сразу: прикипела взглядом к серо-голубым пятнышкам на блеклой братниной коже, к россыпи гнид в когда-то чистых, пшенично-золотых волосах. Даже не глядя в зеркальце, она знала, что и сама сейчас выглядит не лучше. Зуд подсказывал.

Будь они дома, мама давно бы приготовила отвар из мяты с полынью, чтобы избавить дитяток от мерзких пришлецов. Намесила бы тесто, испекла бы любимые пироги с дивной плетенкой поверху – с малиной и щавелем, свежим судаком, мясом и яйцом…

Но мама давно не пекла пирогов. Мамы самой давно не было.

Да и дома – тоже.

– Скоро дойдем, – заставив себя улыбнуться, заверила брата Лукерья. – Пошли, Мотенька. Недолго осталось.

Кажется, он снова ей поверил: с трудом поднялся на уже распухающие ноги, утер сопливый нос рукавом. Мол, готов я, сестрица. Веди.

Какой уже раз?

Лукерья прикусила кровоточащую губу. Много ли надо, чтоб обдурить дитя шести годков от роду? Старше брата на восемь лет, сама она не особо верила, что в городе их ждет тетка Акулина – та самая, когда-то спасенная при родах тетка, про которую в горячке рассказала умирающая повитуха-мать. Наказав бежать к ней в Самару, несчастная испустила дух, чтобы присоединиться к другим околевшим от дикого голода сельчанам, чьи одеревенелые тела сложили в прежде пустом амбаре.

«Мясные дрова». Кажется, так их назвал первый безумец, кого поймали за поеданием мертвеца.

Лукерью затошнило при воспоминании. Слава Христу, что мать успели похоронить до этого случая. И теперь, покинув родное село, они с братом который день бредут лесами и полями, надеясь на лучшую жизнь в славном граде на Волге, столице их губернии. Ведь даже если никакой тетки нет, там все равно наверняка найдется место для двух сироток. Ведь если иначе – так просто ложись и помирай…

«Дойдем», – упрямо подумала Лукерья, переставляя усталые ноги. Шаг, за ним второй, за вторым – третий. А потом и сотня будет, и сто сотен. И пускай у них нет ни телеги, ни коня, они все равно дойдут. Обязательно!

При мысли о последнем сельском коне, его мясе, что пришлось отведать дома, живот вдруг подвело, скрутило в тугой узел так, что Лукерья сдавленно охнула. В день, когда им перепал кусок жилистой конской плоти, они почти закончили объедать солому с крыши. Матвейка единственный плакал, вспоминая любимого черного жеребца, давился, но все-таки ел. Некуда было деваться.

– Я снова кушать хочу! – захныкал брат, и Лукерья, давя в себе отчаянный вой, огляделась по сторонам.

Осенний лес, листья цвета гречишного меда и подсохшей крови. Холодный ветер, что подгоняет в спину, чахлая трава под ногой. Ни боровиков, ни орешника, ни дубов с желудями. Ни белки, которую можно подбить камнем. Чем кормиться?

А тем, что есть. Чем мама в этот год кормила.

Лукерья тряхнула звенящей от голода головой и приступила к делу. Вскоре она кое-как набрала березовой коры, листьев липы и травы, что выглядела посочнее. Дала их брату и сама подкрепилась, стараясь не думать, насколько им этого хватит.

Она как раз поднималась на ноги после вынужденного привала, когда позади, в кустах, раздался шорох.

Сердце Лукерьи подскочило испуганным русаком, пискнул по-мышиному Матвей. И тут…

– Луша-клуша, встреть Петрушу! Я покой твой не нарушу!

На полянку прямо из кустов вывалилась знакомая долговязая фигура в смердящих обносках. Парень чуть постарше Лукерьи споткнулся, перекатился колобком и, наконец, сел, растянув губы в широченной глупой лыбе. Глаза, что косили к носу, часто заморгали.

– Петрушка… – прошептал Матвей.

– Живой!.. – выдохнула Лукерья.

Да, это был именно он – местный юродивый, а когда-то здоровый мальчик Петр, умница, друг по детским играм и почти что жених. Он сошел с ума пару лет назад, когда умер его отец, и с тех пор так и не пришел в себя. Время от времени он попадал в переделки: то на собаку бешеную нарвется, то в жестокую схватку красных с белыми нечаянно угодит, не погибнет едва, то в трех соснах заблудится…

В последнее время Лукерья совсем не видела его, почти не вспоминала, а если и вспоминала, то мельком. Многие уходили из села в поисках лучшей доли, многие умирали или уже умерли. В день, когда Лукерья с братом навсегда покинули опустевший дом, в селе почти никого не осталось.

– Луша-клуша, Луша-клуша… – раскачиваясь, как тряпичная кукла, завел Петрушка, а Лукерья, вдруг замерев, вгляделась в его лицо.

То, что раньше показалось ей разводами крови на губах и щеках парня, имело не такой уж и кровяной оттенок. Что, если…

Лукерья нахмурилась и, приблизившись, присела около бормочущего юродивого. Помедлив, коснулась пальцем липкого пятнышка на его левой щеке. И, понюхав, сунула палец в рот.

Далекая, едва уловимая сладость. Воспоминание о тяжести одеяла, под которым прихворнувшая Лукерья лежала, чтобы как следует пропотеть после красного отвара с…

– Малиновым вареньем… – прошептала Лукерья и, обретя новые силы, легонько потрясла Петрушку за плечи. – Ты где варенье взял? Говори!

Петрушка захохотал. И этот его хохот, заменивший ответ, впервые вызвал в ней приступ столь отчаянной злости, что Лукерья встряхнула парня так, что у него мотнулась голова.