Сто полей - Юлия Латынина

Экзарх махнул веером, стражники ушли и затворили за собой дверь, но рук Даттаму так и не развязали. Экзарх кивнул Даттаму, чтобы тот сел, и проговорил:

– Великий Вей, как ты бледен! Как спаржа, отлежавшаяся в земле.

Даттам пожал плечами:

– Я так понимаю, – сказал он, – что мой дядя вчера отступил от города, и меня завезли сюда попрощаться перед казнью.

– Ваш дядя, – сказал экзарх, – вчера был назначен моим указом наместником Варнарайна, а сегодня утром его войска вместе с моими войсками выступили против разбойника Бажара. Только злодеяния прежних властей толкнули народ на мятеж: почему бы не помириться с теми бунтовщиками, которые, по мере сил, выказывали свою преданность династии?

Даттам помолчал, а потом сказал:

– Я знаю Рехетту. Он отпустит войска, а сам покончит с собой.

Экзарх засмеялся:

– Ты, Даттам, знаешь своего дядю еще хуже, чем черную магию, – и протянул Даттаму зеленый треугольник.

Даттам развернул письмо: а это был ежемесячный отчет соглядатая. Адресован он был лично Харсоме, а подписан пророком, и число на нем стояло за две недели до начала восстания.

Тут-то Даттам понял, и отчего пророк отказался от императорского титула, и отчего не хотел звать варваров, и отчего поверил Баршаргу.

– Это что ж, – спросил Даттам нового наследника империи, – мы подняли восстание по твоей указке?

– Разумеется, да, – сказал справа Арфарра. – Истинные причины вещей скрыты от людских глаз, однако же нет вещей, у которых не было бы истинных причин.

– Разумеется, нет, – сказал настоятель храма Шакуника. – Провокация опасная вещь. Если государство играет с огнем, как ребенок, оно, как ребенок, и обожжется.

Тогда Даттам повернулся к монаху.

– И вы обо всем знали, – спросил он, – еще до того, как продали нам зерно, содрав за опасность впятеро против обыкновенного?

Настоятель удивился:

– Никакого мы зерна не продавали… В благодарственном манифесте экзарха как раз отмечено, что монастырь прислал в Анхель рис даром, в дни народного бедствия…

Помолчал и прибавил:

– Между прочим, наш дар окупился сторицей – господин экзарх пожаловал нам земли по Левому Орху.

Даттам уронил голову в скованные руки и прошептал:

– Значит, мы даже не могли выиграть. Великий Вей – вождь повстанцев – провокатор правительства!

И расхохотался. Потом умолк и спросил:

– Ну а мне-то вы зачем все это рассказываете? Перед виселицей? Я-то милости недостоин, я провокатором не был…

Арфарра молчал.

– Не скрою, – сказал Харсома, – ваши преступления велики, господин Даттам. Пролиты реки крови, пепел от рисовых хранилищ достигает локтя толщиной, матери варят младшего брата на ужин старшему… Кто-то же должен за все это отвечать?

– Тот, кто нанимал провокаторов, – заорал Даттам, вскакивая на ноги.

– Сядь, – негромко сказал Харсома.

– Нет не сяду! Мы сожгли половину провинции и продавали варварам другую, – и все затем только, чтобы ты сел на место этого мерзавца Падашны?

Но тут Даттама, от слабости, зашатало на ногах, и он действительно сел в кресло, чтобы не упасть в ноги Харсоме. Потом он повернулся к настоятелю храма Шакуника и спросил:

– А что вы сделали с теми сорока тысячами золотых, которые я заплатил вам за зерно?

– Я уже ответил вам, – сказал настоятель, – что никакого зерна храм бунтовщикам не продавал, но если вы так настаиваете, я могу сказать, что эти деньги мы ссудили правительству на определенном условии.

– Каком?

– На условии, что вас отдадут нам.

Даттам поднял брови.

– Вы слишком хороший делец и изобретатель, господин Даттам, чтобы скормить вам речным угрям. Мы хотим, чтоб вы трудились на благо храма Шакуника.

– Но я вовсе не собираюсь становиться монахом! – запротестовал молодой бунтовщик.

– Вам придется выбирать между рясой и плахой, Даттам, – вмешался Харсома, – никто, кроме храма Шакуника, не может защитить вас. Баршарг требует отдать тебя ему, за то, что ты повесил его брата. Твой дядя, наместник провинции, тоже не хотел бы оставлять тебя в живых, а если собрать имена всех, кто казнен тобой и выпустить из тебя всю кровь, то на каждое из имен не придется и по половинки капли…

– Говорило сито иголке – у тебя на спине дырка, – презрительно пробормотал Даттам.

Но, конечно, ему ничего не оставалось, как принять предложение.

Вскоре в столицу доложили: наместник Харсома вынул стрелу беды из тела государства, провел народ по мосту милосердия в сад изобилия. Бывший первый министр от досады помер.

Мятежник Бажар, правда, еще бесчинствовал: нашел где-то золотоглазого оборванца и обул его в государевы сандалии. Наконец, сдался Даттаму и Арфарре. Наследник и ему обещал жизнь. Господин Арфарра, однако, обманул доверие экзарха, молвил: «Когда тушат пожар, не смотрят, чиста-ли вода», – и приказал зарубить вора.

Через четыре месяца в провинции отмечали Государев День. Расцвели на улицах золотые гранаты, реки наполнились молоком и медом; и бродили по улицам боги, которые есть не что иное, как слова мудрых указов.

Было, однако, невиданное: по всей провинции ходил корабль на деревянных гусеницах – золотые борта, серебряные весла. Слова при корабле были такие: Государь – корабль, народ – море. Хочет – несет, хочет – опрокинет… А секретарь Арфарра ухитрился даже небо раскрасить надписями: это тогда в Варнарайне впервые стали пускать шутихи и ракеты.

Экзарху же доложили: «В древности Золотой Государь взошел на Голубую Гору, обозрел мир, и от этого государство процвело».

Экзарх Харсома отправился к горам. Отказался от казенного паланкина, проделал весь путь на лошади, как простой чиновник, чтобы народ всегда имел к нему доступ.

Накануне молебна наследник изволил спуститься в заброшенные шахты. Долго стоял, будто ждал Золотого Государя, потом со слезами на глазах молвил:

– Увы! Народ Великого Света после мятежа – как неоперившийся жаворонок. Надобно его жалеть, – ибо, бывает, и жаворонок в неразумии клюет кречета… Разве стал бы государь Амар преемником Золотых Государей, если бы не помощь рудознатца Шехеда.

Помолчал и спросил у Даттама:

– А правда ли, что в стране варваров еще много легкого железа?

На следующий день взошли на гору, исполнили обряды. Наследник сказал:

– Нынче все наши мысли – о достижении мира и спокойствия. Когда в государстве царит мир и спокойствие, человек думает о том, как преумножить собственное добро. Когда же в государстве царим смута и бунт, человек думает о том, как завладеть добром ближнего. Поистине цель государя – добиться, чтобы простые люди сохраняли нажитое и старались приумножить его. Ибо чем больше в государстве богатых людей, тем богаче само государство.