Сто полей - Юлия Латынина

Через неделю Даттам очнулся: каменный мешок, стены сочатся слезой, как соевый сыр, руки склеены веревкой, а волосы и платье – кровью и тухлым яйцом. Каждый день, пока он был без сознания, стражники обкладывали его бычьими потрохами и били над ним гусиные яйца, – лучшее средство против колдовства…

Вечером на Даттама надели белый плащ и снесли в судебную залу, где по семи углам курились треножники и на письменном коврике прилежный секретарь растирал тушь. Однако, надо сказать, от Даттама так мерзко несло гусиной кровью, что даже аромат «мира и спокойствия» не помогал. А в восьмом углу сидит человек – в простом платье без знаков различия, брови – оправа, глаза – жемчужины, так и чувствуют собеседника. Исхудавший, озабоченный – Харсома!

Стали оглашать обвинение. Читали долго, однако, о покупке риса у храма не сказали ни слова, не сказали даже, что Даттама первый раз взяли у храма и в монашеском плаще, а написали, что колдун проник в город, чтоб навести порчу на цистерны с водой.

– Ты согласен с этим? – спросил Харсома.

Даттам вспомнил: не хватай колесо за спицы…

– Да, господин экзарх.

Стали опрашивать свидетелей. Мальчишка-разносчик показал:

– У меня в корзинке лежал салат витлуф и жареный гусь. Колдун выхватил корзинку, закричал: «Оживи!» Гусь перевернулся и ожил, колдун ухватил за хвост и полетел.

Тут, однако, у Даттама от казенных благовоний закружилась голова, он потерял сознание и смертного приговора не слышал.

Меж тем дела у мятежников снова пошли на лад: Бажар и Рехетта ссору свою, что называется, прикрыли шапкой. Бажар захватил половину Иниссы, а Рехетта обложил столицу провинции и грозился, что превратит в лягушку всякого, кто обидит племянника. Наследник Харсома приказал не торопить с казнью и беречь Даттама, как золотую денежку. А тюремщики боялись пророка и жалели его племянника.

Тюремщики кормили Даттам с ложечки и вздыхали:

– Вот ведь какая глупая доля у колдуна! Летает человек на облаках и на треножниках, может обернуться уткой и барсуком, а окропишь его гусиной кровью – и пропало все его умение. А любому мужику эта кровь нипочем, лей, не лей, глупей не станет.

– А у меня сыну было бы столько же, совсем был молоденький парнишечка: покойный наместник затравил его собаками.

Как-то раз Даттам проснулся чистенький, как луна в колодце. Тюремщики собрались вокруг и рассказывали друг другу про него басни.

– Не думай, – сказал один. – Никто про порченные цистерны не верит, это господин Баршарг сочинил из мести за брата. Всем известно, что ты знал о приезде экзарха и пришел с ним поговорить. Вы же, говорят, с ним старые друзья… А злые люди тебя до наследника не допустили.

– А милостив ли наследник? – спросил Даттам.

Тюремщики вздохнули:

– Сад счастья, источник изобилия… Говорят, однако: будто бы назначили его, чтоб сгубить в государевых глазах… Войска не дали… Каждый шаг стерегут… Попробуй он тебя помиловать или с тобой поговорить, тут же и его голова полетит…

Даттам смотрит: седоусый охранник утирает рукавом слезы. Утер и говорит:

– Если тебе чего надо, ты скажи.

Даттам подумал:

– Плитку туши, да монаха-шакуника, исповедаться.

Тюремщик удивился:

– Я думал, лягушиных лапок или ногтей от покойника. Ты не думай, их сейчас не трудно достать, ногти-то.

Даттам улыбнулся суеверию тюремщика и сказал:

– Я сейчас не могу колдовать, из-за этой гусиной крови, и еще долго не смогу…

Следующей ночью охранник пронес в тюрьму набивной кафтан казенного курьера, завернул Даттама в плащ и вывел через сад на улицу.

– Иди, – сказал стражник.

– Безоружным? – удивился Даттам, – ты мне хоть кинжал какой-нибудь дай.

Стражник отдал ему свой кинжал, и Даттам в ту же секунду приставил его к горлу стражника:

– А ну, рассказывай, кто тебе заплатил за мое бегство?

Стражник захныкал:

– Секретарь экзарха, господин Арфарра.

Даттам подумал: «Чтобы спасти меня, Арфарра рискует жизнью! А что, если этот глупый стражник проговорится? Арфарра займет мое место на дыбе!»

И перерезал шею своему спасителю.

«Теперь-то он точно не выдаст Арфарру», – подумал молодой мятежник, утопив труп в казенном озерце, том самом, в которое когда-то старый судья швырнул взятку Бужве.

Ночевал Даттам у казенной гадалки: поел пряженных в масле лепешек и велел разбудить его в час Росы, чтоб выйти из городу вместе с народом, ходившим на строительство укреплений; стражники должны были заявить о бегстве лишь в полдень.

И вот сосед по шестидворке отогнул занавеску и видит: гадалка принимает то ли любовника, то ли вовсе клиента в неурочный час. А он сам имел на женщину виды… Разве может такое быть терпимо?

Даттам очнулся оттого, что что-то мокрое капало ему за шиворот. Дернулся: трое стражников справа, двое слева, а шестой бьет над ним гусиное яйцо.

– Эй, – кричит один, который слева, – трех яиц хватит, из остальных яичницу сделаем…

Потом привязали Даттама к лошадиному хвосту и проволокли через весь город.

На допросе Даттам показал, что свел в камере знакомство с крысой, обменялся с ней одеждой, а сам утек через нору.

– А крысу, – говорит, – чтобы стража не заметила, проклял до полудня, – велел носить человечью личину…

Секретарь экзарха, Арфарра, сидел с закоченевшим лицом в углу и вел протоколы допроса.

Вечером Даттам смотрел через оконце вверху: небо улыбается, цветет фейерверками, за стенами ликует народ. Даттам понял, что войска мятежников отходят от столицы и подумал: завтра меня казнят… Стало одиноко и страшно. В конце концов, двадцать два года…

А потом вдруг пошел дождь: это искренние молитвы экзарха развеяли злые чары…

Наутро пришли стражники, остригли арестанта, переодели, пряча глаза… Понесли в паланкине с решетками к площади назиданий. Даттам глядит: солнце сверкает на мокрой черепице, пахнет свежими лепешками, и зелень так и лезет, так и тянется, хватает за душу пальчиками. Стоит Верхний Город, – здания как жемчужины, стены как оправа… осунулся, погрустнел.

Даттама, однако, пронесли мимо площади для назиданий под самыми иршахчановыми очами, мимо управ, мимо цехов, через семь ворот, через пять арок – вниз, вглубь, – крытой дорогой внутрь Шакуникова храма.

Развязали, повели… Сюда мятежники не ходили: лес колонн, кущи столбов, старая катальпа меж золотых столбиков, нефритовая галерея… Ввели в павильон: стены – в узорочье, узорочье – в зеркалах, от зеркал павильон как человечья душа: снаружи – замкнут, изнутри – безграничен.

В зеркальной комнате сидели трое, настоятель храма Шакуника, секретарь экзарха Арфарра, и сам экзарх. Экзарх обмахивался веером, а Арфарра прямо на коленях держал обнаженный меч.