Лев Толстой: Бегство из рая - Павел Басинский

Трудно сказать, насколько серьезным было это решение. Суицидальные припадки случались с С.А. постоянно, но всякий раз заканчивались ничем. Так или иначе, она написала в записной книжечке, что «не в силах более решать всё одна в семейных вопросах» и поэтому уходит из жизни. Но ведь и в самом деле после отречения Толстого от собственности все семейные заботы ложились только на ее плечи. При этом муж лишал ее источника финансирования, каковым являлись не старые, а именно новые сочинения, которых ждала читательская публика. Наконец, письмо с отказом означало публичное признание семейного разногласия. С.А. «почувствовала всю несправедливость этого поступка относительно семьи и почувствовала в первый раз, что протест этот есть новое опубликование своего несогласия с женой и семьей».

Она бежала на станцию Козлова Засека «в совершенном умопомешательстве». Уже смеркалось, но ей не было жутко. Главное, она понимала, что теперь «стыдно вернуться домой и не исполнить своего намерения». Ее душевное состояние в тот момент очень напоминало состояние Анны Карениной. Не хватало только львиных доз опиума, которые Каренина приняла накануне самоубийства.

К счастью, по дороге ей встретился зять, муж младшей сестры Тани, Александр Кузминский. Он шел с вечернего поезда с Козловки и удивился, увидав свояченицу в таком состоянии. С.А. стала убеждать его, чтобы он оставил ее одну, что она скоро вернется домой. Но это было совершеннейшим бредом, и Кузминский настоял на их совместном возвращении…

Так эта история изложена в дневниках С.А. Расставшись с зятем уже в Ясной Поляне, она отправилась на пруд с намерением утопиться. И вновь та же мотивация: «уйти из этой жизни с непосильными задачами». Среди деревьев в темноте на нее налетел какой-то зверь, «собака, лисица или волк», она не могла разглядеть, будучи близорукой.

Именно зверь будто бы напугал С.А. и заставил вернуться в дом, где она тотчас отправилась к младшему сыну Ванечке. «Он лег уже спать, стал меня ласкать и всё приговаривал: „Мама моя, мама!“»

Потом пришел муж, оживленный, поцеловал ее, как будто ничего не случилось. Он пообещал ей, что не напечатает письмо с отказом до тех пор, пока она сама не поймет, что так надо поступить.

Последнее, что вспомнилось С.А. в тот вечер, была всё та же проклятая «Крейцерова соната». Она не выходила у нее из головы. Что-то в этом произведении настолько взволновало ее, что она поняла: их жизнь с Л.Н. до «Сонаты» и после — это две разные жизни. В конце вечернего свидания она объявила мужу, что больше не будет жить с ним как жена. Он сказал, что рад этому. Она ему не поверила.

19 сентября в «Русских ведомостях» появилось письмо Толстого, перепечатанное многими газетами: «Предоставляю всем желающим право безвозмездно издавать в России и за границей, по-русски и в переводах, а равно ставить на сценах все те из моих сочинений, которые были написаны мною с 1881 года и напечатаны в XII томе моих полных сочинений издания 1886 года и в XIII томе, изданном в нынешнем 1891 году, равно и все мои неизданные в России и могущие вновь появиться после нынешнего дня сочинения».

Толстой задержал публикацию отказа, чтобы позволить жене распродать XIII том с «Крейцеровой сонатой». Он выполнил это условие супружеского договора. Но права и на «Сонату», и на всё, что написано с 1881 года, и на то, что еще будет написано, он отбирал у нее и отдавал всем. По сути, это было «узаконенное пиратство».

Но что значит — всем? Во-первых, кто-то же будет печатать новое сочинение первым. И кто-то первым получит рукопись для перевода на другой язык. И этот кто-то будет кровно заинтересован в том, чтобы «право первой ночи» было писателем соблюдено. Особенно это касалось иностранных издателей, которые, первыми печатая новое сочинение русского классика и оплачивая труд переводчика, хотели на нем заработать и вовсе не желали входить в понимание русской широкой натуры. Следовательно, необходим литературный агент, который будет следить за тем, чтобы новоиспеченное сочинение не хватал со стола кто попало.

Который договорится с издателем о праве первой публикации до того, как новое сочинение распечатают все.

Во-вторых, «узаконенное пиратство» может продолжаться лишь до смерти классика. До тех пор, пока он закрывает глаза на то, что его печатают все и ничего за это не платят. Но как только закроются навеки земные очи писателя, «узаконенное пиратство» прекратится, потому что у писателя есть наследники.

Печатая письмо в «Ведомостях», Толстой искренне полагал, что избавляется от последнего «зла» собственности. Он поступал широко, по-русски, как богатырь, который одним движением плеча стряхивает с плеч маленьких черных демонов. Но демоны ведь никуда не делись. Они ждали.

«Копирайт» еще отомстит Толстому.

Но не будем ханжами и зададим вопрос: а не были ли семейные конфликты связаны с физическим охлаждением уже стареющего мужчины к своей, хотя и несравненно более молодой (разница шестнадцать лет), но тоже далеко не юной подруге? Вчитаемся, например, в эту страницу ее воспоминаний: «Свою семейную жизнь Лев Николаевич отживал совсем. Еще теплились где-то в глубине его сердца любовь ко мне, к дочерям, которые ему были и нужны и приятны, но он уходил, уходил быстро, и я всё больше и больше чувствовала свое одиночество и всю ответственность за себя и за свою семью».

Это пронзительное женское откровение вроде бы говорит само за себя. Но в нем смущает одно слово: «быстро». Это воспоминание относится к 1894 году. Быстро? Первый уход Толстого из дома состоялся в 1884 году, десять лет назад. После 1894 года они прожили вместе более пятнадцати лет. Так что если Толстой и уходил, то не «быстро».

На заданный вопрос утвердительно отвечал зять Толстого М.С.Сухотин в своих дневниках. Но когда? В 1910 году. «Как ни странно, но полное охлаждение Л.Н. к жене можно заметить, и то человеку, живущему в доме, лишь за последние годы, и особенно текущий год. Уж не происходит ли это по мере того, как плоть всё более и более замирает».

Ни в письмах, ни в дневниках Толстого 1890-х годов мы не найдем признаков охлаждения. Куда более убедительным ответом на наш вопрос является его письмо к жене, написанное в ноябре 1896 года из Ясной. «Ты спрашиваешь: люблю ли я всё тебя. Мои чувства теперь к тебе такие, что, мне думается, что они никак не могут измениться, потому что в них есть всё, что только может связывать людей. Нет, не всё. Недостает внешнего согласия в верованиях, — я говорю внешнего, потому что думаю, что разногласие только внешнее, и всегда уверен, что оно уничтожится. Связывает же и прошедшее, и дети, и сознание своих вин, и жалость, и влечение непреодолимое (курсив мой. — П.Б.)».