Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918 - Сергей Владимирович Марков

графу Бенкендорфу и графу Фредериксу, жившим в то время в Петербурге, и попросить их предпринять в германском Генеральном консульстве соответствующие шаги.

Я до сего дня не знаю, предпринимали ли что-нибудь в этом направлении упомянутые лица. Не веря больше ничьим обещаниям, я стал искать связи с немцами сам, но это было далеко не так просто.

Генеральный консул был в отсутствии. Нужно было найти ход к одному из чиновников консульства. Я старался найти среди своих знакомых человека, знающего кого-нибудь из консульского персонала.

Петербург в эти дни еще не успел приобрести ярко большевистского характера, разве только он сделался еще грязнее. Голод давал себя сильно чувствовать. Я, благодаря своим документам, получил продукты по 2-й категории. Положим, это слишком громко сказано, так как продукты заключались в хлебе в количестве 1/2 фунта и двух сельдей. Хлеб был отвратительный суррогат: смесь муки, овса, соломы и других малоизвестных примесей! Но за деньги можно было купить все, включительно до самых изысканных деликатесов. Цены стояли феерические, как, например: кусок колотого сахара, равный приблизительно четырем кускам пиленого, стоил 1 рубль 50 копеек, одна коробка шпрот – 10 рублей, приличный обед – от 50 до 60 рублей.

Я питался по карточке в советской столовой, помещавшейся в кафе «Ампир» на Садовой улице, за 3 рубля 50 копеек и получал неизменно отвратительную похлебку, на второе селедку с картофелем, а в лучшем случае зеленый борщ и на третье гречневую кашу!

Принимая во внимание, что в то время 1 рубль был равен одному швейцарскому франку, можно было себе представить действительную высоту тогдашних цен в золотой валюте.

Вечером я дома на «хлопкожире» (суррогат из хлопкового масла, заменявший с грехом пополам масло) жарил картофель, очищая его от кожуры, которую на следующее утро утилизировал, пропуская через мясорубку, и из полученной каши делал оладьи… Гнилой картофель стоил 5 рублей пуд! Так питался счастливый советский Петербург в памятное лето 1918 года!

20 июля я шел после обеда по Литейному к Невскому. Когда я подходил, я заметил на перекрестке какое-то необычайное скопление публики. Мальчишки-газетчики целыми массами бежали по Невскому, оглашая воздух своими криками. Толпа, что называется, рвала у них газеты из рук.

– «Э-к-с-т-р-е-н-н-ы-й выпуск! Расстрел бывшего царя в Екатеринбурге! Смерть Николая Романова!»

Я на минуту как бы одервенел, и мне едва не сделалось дурно…

Итак, первая часть величайшей трагедии кончилась! Государь погиб!

«В ночь на 17 июля по приговору Екатеринбургского областного Совета расстрелян бывший царь Николай Романов. Семья его перевезена в надежное место»[64] – вот что я прочел в купленной газете. Коротко, цинично и ясно.

Ни слова, почему и за что!..

Я посмотрел на окружавшую меня толпу. На всех лицах я видел печать тоски и отчаяния. Все молчали, боясь комментировать это кошмарное известие. Все по горькому опыту убедились, что советские шпики шныряют повсюду. Но все же я услышал голоса, выражавшие недоверие по поводу полученного известия. И на всем протяжении Невского я заметил в толпе растерянность и повышенную нервность. Часовня около Гостиного Двора, куда я зашел, была переполнена молящимися. В ней были и простолюдины, и интеллигенты. Она была ярко освещена сотнями только что поставленных свечей. Поставленных за упокой души царя-великомученика… Многие женщины плакали навзрыд. Я не помню, как дошел домой. Чаша переполнилась. Я бросился на кровать и зарыдал, как маленький ребенок…

Глава XIV

Одному Богу известно, что я пережил в последующие дни. Шаги, предпринятые мной в первые дни после приезда для установления связи с германским консульством, дали свои положительные результаты только лишь 22 июля. Я себе представить не мог, что это займет столько времени. Мне пришлось перебывать у целого ряда лиц, прежде чем мне было указано одно лицо, к которому я мог обратиться и откровенно рассказать о своем желании.

Итак, 22 июля, получив соответствующие рекомендации, я познакомился с чиновником германского Генерального консульства Германом Шилем. Свидание наше состоялось в уютной гостиной в здании шведского посольства, на Дворцовой набережной, где в то время помещалось одно из отделений германского консульства.

Я с полной откровенностью рассказал ему, кто я, о своих взаимоотношениях с императорской семьей, о своей поездке в Тобольск, о службе в Красной армии и екатеринбургских впечатлениях. Шиль выслушал меня очень внимательно, видимо, близко к сердцу принял все мною рассказанное и с величайшей готовностью согласился переслать мое письмо великому герцогу.

Не без стыда рассказал я ему о наших попытках к спасению их величеств и о результатах, достигнутых в этом направлении марковской организацией. На его вопрос, почему же организация не предприняла решительных шагов для освобождения царской семьи, я ответил, что у нее не было к этому достаточных средств.

Шиль развел руками, и у него могло только вырваться: «Unglaublich!»[65]

Я ему ответил, что, по-моему, это даже больше чем невероятно, но раз это так, раз мы, русские, ничего не могли сделать для спасения своего императора, то мне, не только как человеку, бесконечно преданному их величествам, но и как офицеру шефского полка [Александры Федоровны] не остается ничего другого, как исполнить свой последний долг перед ее величеством, обратившись за помощью к ее августейшему брату, который один только может вмешаться в судьбу своей сестры-мученицы и ее ни в чем не повинных детей!

Шиль вполне согласился со мной и заметил, что он уверен, что не только великий герцог, но и сестра государыни, принцесса Ирэна Прусская, и в мыслях представить не могли и не могут, насколько семья русского императора была одинока в своем заключении, и что все, что было сделано для нее как отдельными лицами, так и организациями, ограничилось посылкой небольшого количества предметов первой необходимости…

Предложив мне стол для составления письма в соседнем кабинете, он прибавил, что его еще особенно поражает, что идея обращения к родственникам государыни пришла только мне. Что же думали руководители организаций, видя, что положение их величеств ухудшается с каждым днем, а они бессильны помочь им? Почему хотя бы Марков-второй, взявший на себя моральную ответственность по сохранению царской семьи, еще в феврале или марте не обратился за помощью к родственникам императрицы?

Мне пришлось ответить, что мне, как рядовому члену организации, не дано право много знать и что я верил, что Маркову-второму удастся создать ядро верных людей, готовых на все, и своевременно перебросить их в Сибирь, не говоря уже о приобретении материальных средств. О действительном положении марковской организации, как мне казалось, наиболее