Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918 - Сергей Владимирович Марков

Комиссаров, как я и ожидал, выпустили.

Когда я пришел в штаб, то еще на лестнице услышал бешеный рев на кого-то оравшего Чувикова:

– Расстреляю… Повешу… Без разговора в два счета к стенке!

Я чувствовал себя весьма скверно и подумал, не относится ли это к моей персоне. Стараясь быть совершенно спокойным, я вошел в его кабинет. Он дико уставился на меня и закричал:

– Я прикажу тебя расстрелять, это бунт… Это черт знает что такое, а не эскадрон!

– Это меня? За что? Не за то ли, что я вас всех спас от смерти?

Чувиков растерялся от такого ответа.

– То есть это как же? – крикнул он.

– А ты не ори, а выслушай меня!

Я ему совершенно спокойно рассказал о принятых мною мерах, якобы спасших его и умиротворивших моих озверелых уланов.

– Ну, это мы посмотрим, комиссия все расследует.

– Пожалуйста, хоть десять комиссий! – ответил я ему.

Оказалось, что весь сыр-бор разгорелся из-за того, что как в эскадрон, так и в пехотные казармы были подброшены анонимные письма, в которых сообщалось, что сегодня ночью Пермяков и Рязанов, под предлогом отвоза денег на фронт для раздачи жалованья красноармейцам, хотят бежать с деньгами из Тюмени.

Действительно, они должны были поехать с деньгами на так называемый фронт, о чем стало известно авторам анонимных писем, и когда комиссары ночью ехали на вокзал, то были пойманы моими уланами. При них был найден мешок с деньгами, так что содержание письма как будто оправдывалось. Взбудораженные красноармейцы принялись за дальнейшие аресты.

Следственная комиссия была назначена. Она подвергла меня всего лишь одному допросу, а наступившие вскоре более важные события невольно прекратили ее деятельность.

Я все реже и реже стал появляться у себя в эскадроне и в штабе, ссылаясь на все усиливавшиеся боли в ухе и на общее недомогание. Как-то раз, зайдя вечером в штаб, я прочел готовившийся к выпуску приказ и глазам своим не поверил! В нем значилось:

«Сегодня в одиннадцать с половиной часов дня, прибыв в расположение уланского эскадрона, нашел в нем вопиющий беспорядок. Дежурный по эскадрону отсутствовал неизвестно где. Дневальные спали на сеновале. Командира эскадрона, как и его помощника, в расположении эскадрона также найти не мог. Зайдя в казармы, нашел волонтеров спящими, в помещении невероятную грязь и беспорядок. Ставлю на вид товарищу Маркову, которого арестовываю на 7 суток при Тюменской милиции, а его помощника, товарища Симоненко, увольняю со службы и арестовываю на 14 суток. Обращаю внимание на то, что в случае повторения подобного безобразия приму самые решительные меры…»

Такого финала моей «полезной деятельности», направленной к «процветанию» вверенной мне части, я никак не ожидал. Забрав проект приказа, я отправился к Пермякову. Я вломился в страшную амбицию и, видимо, имел очень удрученный и оскорбленный вид, так что Пермяков всячески успокаивал меня, но я плохо успокаивался и доказывал, что если и были упущения, то Чувиков мог бы по-товарищески сделать мне внушение, а не позорить в приказе.

Пермяков согласился со мной и, переговорив с Чувиковым, с которым я из-за крайней обиды не захотел лично разговаривать, принес мне измененный приказ, в котором только и значилось, что «ввиду несоответствия занимаемому посту, товарищ Симоненко увольняется со службы».

На это я после долгих уговоров согласился. Мне было непонятно, почему Чувиков оставил Гусева в покое. Вероятно, потому только, что он все же был ближе к его хамскому сердцу, чем Симоненко и я.

За это время наш штаб сильно разросся. Были учреждены два новых отдела: инструкторский и снабжения. Первый принял на себя П., боявшийся, что его мобилизуют и отправят на фронт, а второй полковник Н., приехавший вскоре после восстания в Челябинске к нам в Тюмень и поселившийся у нас в гостинице.

Познакомившись и часто беседуя с ним о происходящих событиях, я чутьем угадывал, что этот старый кадровый полковник приехал в наши края неспроста, и нисколько не удивился, когда он постепенно очень умело втерся к нам в штаб и занял в нем такую ответственную должность.

Увидев его работу, то есть систему, которую он завел у себя в отделе, по которой пару сапог можно было получить из главного цейхгауза не раньше чем в недельный срок, и его требования, напоминавшие мне о моих целях, я понял, что он послан какой-то организацией с информационной целью. Впоследствии я нашел подтверждение моим догадкам.

По работе же П. я тоже сразу понял его настоящую цель. Он завел у себя громадную канцелярию, которая от нечего делать умирала со скуки. Сам же он исписывал целые кипы бумаг своим мелким почерком, составляя руководство ускоренной двухнедельной боевой подготовки молодых красноармейцев и другие наставления и инструкции. Когда я прочел одну из них, то не мог удержаться от смеха.

Сухим, деловым языком казенного устава П. поучал в мельчайших деталях на протяжении четырех страниц, как можно выучить волонтера отчетливому повороту и блестящей строевой выправке, перебежке же под огнем было отведено мельком всего только несколько строк, но зато детально разбиралось прохождение церемониальным маршем, а экипированию было уделено полстраницы и т. д. Написано все было идеально, чувствовалась большая работа, но какого-либо применения в жизни все эти наставления иметь не могли.

В начале второй половины июня Омск пал, занятый сибирскими казаками, и железнодорожная линия в 35 верстах от Тюмени была перерезана чехами. Наши товарищи отступили на вторые, заранее приготовленные позиции, где и задержались. В этот день, сидя у себя в комнате, я увидел в окно, как к нам в гостиницу вошли два красноармейца из охраны исполкома, учрежденной после памятной ночи, которые вскоре вышли, ведя с собой бледного как полотно Н.

Я понял, что случилось что-то неладное. Действительно, придя в штаб, я узнал, что Пермяков приказал арестовать и посадить в тюрьму несчастного Н. Поводом послужила случайно проскочившая в Тюмень телеграмма из Омска. Видимо, телеграфная линия была не сразу испорчена, и телеграмма буквально гласила так:

«Полковнику Н. Гостиница Лошкомоева. Тюмень.

Поздравляю казаки вчера взяли Омск целую Муся».

Телеграмма была, по-видимому, от жены Н. По всей вероятности, в Омске прошел слух, что Тюмень уже занята чехами. Несчастная женщина и не подозревала, как она удружила мужу таким радостным для него сообщением!

Через несколько дней после занятия Омска к тюменской пристани причалил целый караван пароходов в количестве до 20 штук. На них прибыли омские комиссары со своими многочисленными штабами и с не менее многочисленным женским персоналом, в