Птицы (СИ) - Торин Владимир

— Мы можем поменяться.

— Ну да, не хочешь выпить «раз-мечтин»? Тут и так кавардак — ты с ним не справишься. А мне еще нужно покормить Мо! Она ничего сегодня не ела!

Что касается Мо, то она очень плохо переносила снежные бури. Начать с того, что ее раздражали суета, шум, грязь, чьи-то нервы, висящие тут и там, словно нитки. А еще она невероятно мерзла. Поэтому уже довольно продолжительное время кошка возлежала на радиаторе теплофора, приняв своим лысым телом форму его верхней гармошчатой поверхности. Она глядела на стену у подвальной двери и, как и констебли, ожидала, когда же уже откроют, наконец, заслонки и разожгут три больших камина.

Взмокшей и покрасневшей миссис Поуп, пытающейся разобраться со штабелями ящиков и коробок, сгруженных у ее стойки, пока что было не до того.

Постоянно подходил кто-то из жильцов, интересуясь, что там с его посылками. Консьержка огрызалась, выдавала ящик или коробку и сверялась со списком дел, напоминая себе, что нужно не забыть и послать Бартоломью за зловонным пьянчугой Хэммом. Она бы с радостью снова оставила его в этой ржавой развалюхе, но полицейский следователь из «Департамента Бурь», пришедший вскоре после предыдущей бури (явно по доносу кого-то из подлых жильцов), мягко намекнул, что если старик останется еще в одну бурю вне дома, миссис Поуп лично проведет следующую в застенке…

А затем по всему городу неожиданно взвыла штормовая тревога, и миссис Поуп ненароком выронила из рук небольшую коробку. Изнутри послышался звон разбитого стекла, а из щелей коробки на пол стала вытекать темно-зеленая жидкость с отчетливым ядовитым запахом. Судя по тому, что посылка предназначалась для склочного мистера Эдвинса, это явно была какая-то отрава — для мышей или для соседей — это уж кому как повезет.

Консьержка, пыхтя и ругаясь себе под нос, принялась убирать эту локальную катастрофу, под досужими взглядами констеблей, под взволнованные вопросы мистера Гринвуда, не его ли это была бандероль, и под осуждающее качание головой мадам Флёрхаунд. Так еще и Мо зачем-то вдруг спрыгнула со своего радиофора и решила попробовать на вкус бывшее содержимое бывших склянок. Пришлось ее отгонять…

И вот именно в этот момент по лестнице вниз спустились дети. Они шли, понуро опустив головы, в сопровождении миссис Чаттни, которая с отеческой заботой придерживала их за плечи.

— О, Финч! — воскликнул мистер Перкинс, только завидев мальчика. — Ты мне нужен! Появились вопросы касательно твоего дела!

Констебль Доддж утомленно вздохнул: с недавнего времени Перкинс решил его доконать этими своими полицейскими делами. Вечно суется, куда не просят, лезет во всякое, вынюхивает и — страшно подумать — расследует! И его нисколько не заботит, как это отразится на моральном благополучии, приятном неторопливом распорядке дня и — что важнее! — карьерном росте его старшего коллеги. Ведь он, мистер Доддж, получает теперь сплошь нагоняи. Господин Помм, инспектор всего Горри, уже очень сердится. Он так и сказал Додджу при последней встрече: «Хватит! Хватит расследовать! Хватит проводить аресты! Вы не для того служите в полиции, чтобы это делать! Из-за вас уже некуда сажать этих проходимцев! Приходится запирать их в сундуки! Так и сундуки уже некуда ставить! Их начали уже в моем кабинете складировать! Если не уймешься, Доддж…»

Так мистер Доддж и рад был бы уняться, но вот его младший коллега явно не понимал всех возможных последствий этой никому не нужной и откровенно вредящей продуктивности. Ведь господин Помм боится, что кто-то из высокого начальства оценит результативность его участка с улицы Грэйсби и его, еще чего доброго, повысят и переведут куда-то, где придется работать в поте лица, а у него здесь теплое, уютное место, его дела, его знакомые «голубчики». Он слишком стар и важен, чтобы вдруг начинать работать. Да еще по вине каких-то двух констеблей с какого-то там пустыря.

К радости и мстительному удовлетворению мистера Додджа, миссис Чаттни сама решила поставить этого «выскочку» на место:

— Сэр! — уверенно и твердо сказала она мистеру Перкинсу. — Боюсь, все вопросы придется отложить до того, как дети вернутся.

— Вернутся? — удивился констебль. — Но куда им идти?! Скоро начнется буря. Уже пустили сирену.

— Мы идем… — начал было Финч, но миссис Чаттни с силой сжала руку на его плече.

— В лавку за печеньем, — сказала она. — Им нужно успеть до бури. И если они не будут возиться, то как раз успеют.

— Но зачем? — Констебль упрямо не желал понимать. — Уже все лавки, должно быть, закрыты. Да и что это еще за печенье такое, ради которого…

— Очень вкусное, — с улыбкой ответила миссис Чаттни. — Дети, — она развернула их к себе и выразительно поглядела на обоих. — Поторопитесь. И не вздумайте обмануть меня и взять другое печенье. Потому что в таком случае я пойду и… — она многозначительно кивнула на мистера Додджа, ворочающегося в облаке трубочного дыма.

— Выпьете какао без нас? — гневно закончила за нее Арабелла.

— Вот именно. Бегом! Бегом!

Констебль Перкинс продолжал хмуриться.

— Но я не понимаю, — сказал он.

— Перкинс, оставь их! — велел мистер Доддж, которого уже утомило разбирательство из-за какого-то печенья. — Пусть себе идут! И пусть хоть опаздывают… Меньше детей в доме — всем лучше.

И дети, под недовольным взглядом констебля Перкинса, подталкиваемые ободряюще-угрожающим киванием миссис Чаттни, вышли из дома.

На часах было двенадцать минут первого.

Входная дверь скрипнула и открылась. С улицы в проем залетел морозный ветер, а следом ворвалось лохматое снежное облако, из которого выбрались двое сплошь залепленных снегом человечков.

— Это тот дом? — синими от холода губами спросил Финч, с натугой затворяя за собой дверь.

— Кажется, да, — ответила и вовсе белыми губами Арабелла. — Я почти уверена, но табличку было трудно разглядеть…

В подъезде свет не горел. Тепло-решетка здесь хоть и имелась, но она напоминала своим видом музейный экспонат и, конечно же, не работала. Что касается консьержки, то на первом этаже ей попросту не удалось бы отыскать, куда приткнуться: от входной двери до лестницы было всего лишь пять-шесть шагов.

Место это походило на потерянный, всеми забытый закуток. Казалось, здесь давно никто не живет. Возле входа висели почтовые ящики с номерками квартир: и номерки, и замки на них проржавели. У основания лестницы громоздились старые шляпные коробки и парочка сломанных древних автоматонов.

Обстановка навевала дурные мысли и еще более дурные предчувствия. Впрочем, у детей особого выбора не было — лишь идти вглубь этого старого затхлого места, и они опасливо двинулись к лестнице.

— Очень странный дом как для Гротвей, — пробормотал Финч.

— Да. Он какой-то… грустный.

Мальчик подобрал бы ему другие определения. Он больше склонялся к: «темный», «жуткий», «заброшенный».

Свет внутрь дома проникал лишь через круглые окна на площадках лестницы. Серый, дрожащий и чахлый, этот свет вырывал из темноты очертания различного хлама на ступенях, вроде трухлявых буфетов, пыльных чемоданов и даже гардеробов, забитых старыми газетами.

Дети пытались вести себя как можно тише. Они ступали на цыпочках и вслушивались в тишину. Финч шел первым, Арабелла двигалась следом, постоянно озираясь и морщась: они оставляли за собой снежные следы на ступенях, и любой, кому вздумалось бы зайти в подъезд следом за ними, тут же понял бы, куда дети идут.

Глядя на облупленные и местами покосившиеся двери квартир, мимо которых они с Арабеллой шли, Финч думал, что обитающий под этой крышей человек явно не из тех, кто любит или ждет гостей…

Вскоре дети добрались до пятого этажа. На него выходили двери двух квартир. Почти все пространство между ними занимало собой такое же старье, как и на лестнице, которое неизвестно зачем тут сгрудили: сундук, из прохудившегося бока которого вываливались комья пыли, гнутые граммофонные рога, парочка плетеных кресел, вешалки-стойки, колонна из чемоданов и тому подобное.