Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон - Николай Вирта

Ольга Михайловна внимательно слушает адвоката, и усмешка появляется на ее губах всякий раз, как только Лужковский начинает на все лады склонять имя Фрешера. Викентий уже не раз примечал эту усмешку.

— Господа судьи! Откуда же подкралась надежда? Почему при одной мысли, что он сам может стать хозяином земли, крестьянин вдруг преображается, как сказочный богатырь, который до того беспробудно спал? Да потому, что она снится ему, эта земля, потому что и во сне и наяву в нем постоянно живут все те же думы о земле! Да, сон у мужика один и тот же! Ему снится собственная земля!

Петр Сторожев закрывает глаза — и вот перед ним его поля, поля до самого небосклона, и он, их хозяин, шагает по межам, опаляемым солнцем.

— Крестьянину снится, господа, — усердствует адвокат, — что он беспошлинно пашет, пашет до предела сил и натуги и в награду получает одно благо: быть сытым целый год. Вот и весь сон. Сон тяжелый, свинцовый, но и светлый, радостный, от которого никак не отмахнуться!

Андрей Андреевич жадно слушает, рот его открыт. Напряженно слушают Петр и остальные крестьяне. Никита Семенович прикорнул, снится ему что-то веселое-веселое, и хмельная улыбка бродит по его лицу. С неприступно-строгим видом сидит Лука Лукич. Сергей небрежно рассматривает публику, переглядывается с Ольгой Михайловной, подмигивает ей; она отвечает ему понимающей улыбкой.

— Что же мудреного в том, господа, — декламирует между тем Лужковский, — что и этим крестьянам приснилось то же самое? И вот совершилось чудо. Сон вышел в руку! Появилась Грамота, а в ней с титлами писано, что земли в округе — их земли. И это еще не все. Та Грамота вписана в Книгу Печатную, а в ней сказано, что мужик, и никто иной, должен владеть всей землей. Прочитали они эту Грамоту и почувствовали себя хозяевами. Они не имели ровно ничего против того, чтобы попятиться в царствование Алексея Михайловича, к коим временам относится Грамота. Ведь это так совпадало с их мечтами!

Сочувственные улыбки на всех лицах; улыбается состав суда! Даже председательствующий покачивает сухонькой головкой и тихонько смеется, а прокурор старается скрыть улыбку зевками.

— Чья же вина, что горькая действительность заставляет их очнуться в другом столетии? По спинам этих людей шагала история, а они ее проглядели! Господа! Ведь они еще живут в семнадцатом столетии.

Лужковский делает патетическую паузу и вдруг с силой говорит:

— Они проспали три века! С какой же непроходимой тьмой столкнулись мы?

Движение и восторженное перешептывание. Лужковский восклицает:

— Мы судим их в двадцатом веке, а они чувствуют и мыслят, как можно чувствовать и мыслить в веке семнадцатом. Они живут еще при Алексее Михайловиче. Так и судите их по Уложению Тишайшего царя. В этом веление минимальной справедливости. Чинно, степенно готовились они к великому правосудному акту под открытым небом, где вместо зерцала невидимо должен присутствовать сам господь бог…

Торжественная пауза. Глаза председательствующего увлажнены, он наливает воду. Дамы вынимают платки и прижимают их к глазам. Но Лужковский уже готовит новый эффект:

— Какая величественная картина, господа судьи! Площадь под ясным небом, стол, покрытый белой скатертью, на нем хлеб-соль, и тут же их права — древняя Грамота. Все атрибуты социального мира и жажда правосудного решения. Разве в такой обстановке совершается бунт? Чего они хотят? Примирения. Кого они ждут? Тех, кто бы их примирил с Улусовым. Кого же дождались они? Казаков с нагайками. А тот, от кого они больше всего ждали милости, где он? Он расположился перед мирными селами, как бы готовясь к штурму неприятельской крепости.

Смех публики, выкрик Сашеньки: «Позор!..» Председательствующий энергично призывает к порядку. Никита Семенович хохочет. Петр язвительно усмехается. Сергей опять обменивается улыбками с Ольгой Михайловной. Председательствующий звонит изо всех сил. Зал успокаивается.

— Они ждали, — восклицает Лужковский, — чтобы их примирили с помещиками, а дождались позорного наказания! Жаждущих правосудия выпороли! Есть вещи, господа судьи, о которых невозможно говорить хладнокровно. Эта расправа не может не вызвать протеста, негодования и отвращения у каждого честного, прогрессивного человека.

Председательствующий встает и немощным голосом просит адвоката остерегаться подобных суждений. Лужковский, прижав руки к сердцу, дает понять, что он подчиняется судейскому велению.

— Я, может быть, вышел за рамки дозволенного, господа судьи, — покаянно говорит он, — но поглядите на моих подзащитных! Они не взяли ничего чужого, они не нанесли никакого ущерба. За что же, за что же, вопрошают они, их били?

Раздаются всхлипывания, Лужковский этого только и ждал. Чем ближе к концу его речь, тем больше в ней пафоса и рыдающих интонаций, тем больше плачущих в зале.

— Нет, — возглашает Лужковский, — нет, вы не осудите их! Вы откроете сердца к примирению. Человек, в коем мои подзащитные в течение многих лет видели врага и угнетателя, — я говорю о господине Улусове, — уже готов примириться с ними. Он прогнал ненавистного Фрешера из имения. Верю, что и землю сдаст им в аренду ко взаимной выгоде. В пылу гнева и возбуждения опозоривший свистом розог нашу веру в новую, светлую пору жизни, он с христианским смирением ныне протягивает им свою руку. Гоните в прошлое мрак и кошмары, взаимные угрозы и оскорбления!

Лужковский то и дело смотрит на часы и затягивает речь; ясно — чего-то ждет.

Уходит в вечность день насилия и вражды! — выкрикивает он…

И тут разом ударили колокола тридцати трех колоколен города, призывая верующих к вечерне. Весь зал поднялся, и шорох пронесся из конца в конец от рук, кладущих крестное знамение. Чей-то плач раздался в глубочайшей тишине, и вот уже плачут обвиняемые, свидетели, публика… И сам Лужковский подносит к лицу платок, чтобы скрыть за ним улыбку торжества.

— Да, — его голос покрывает плач, восторги, крики и звон председательского колокольчика. — Да! Мы провожаем в мрак день насилия и вражды. И с солнцем, что встанет завтра, начнется век торжества справедливости, мира, добра. Во имя этого — помилуйте их! Услышьте призыв медных голосов и призыв голосов и сердец человеческих. «Помилуйте их!» — взывают к вам наши души и священный, кроткий вечерний звон.

…Обвиняемые были оправданы.

Глава двенадцатая

Викентий был в плену глубоких раздумий.

Он решил начинать свое дело, но на пути к осуществлению его замыслов стояла преграда, и этой преградой была Ольга Михайловна. Ее надо было привлечь на свою сторону.

В течение некоторого времени после суда Викентий еще надеялся, что Ольга Михайловна «отойдет». Однако ожидания не оправдались: учительница упорно избегала его.

Дни проходили, работы на полях кончались, над селом стоял запах свежего хлеба… Откладывать встречу дальше не представлялось возможным. Еще одно обстоятельство подтолкнуло Викентия: до него донесся смутный слух о каких-то воскресных сборищах в Каменном буераке с участием Ольги Михайловны. Говорили, будто Андрей Андреевич, Сергей и Никита Семенович замешаны в них.

Викентий стал замечать, что эти трое охладели к нему, шапки при встречах ломают неохотно, под благословение не подходят, а когда он заговаривает с ними, косят глаза в сторону, спешат уйти.

Как то в час, когда все работали на токах, Викентий пришел к Ольги Михайловне. Она читала, лежа в гамаке, подвешенном между двумя вязами.

— Мне, Ольга Михайловна, необходимо объясниться с нами, — решительно начал Викентий.

— О чем нам говорить с вами? Никаких тем у нас для разговора, кроме чисто служебных, больше не может быть.

— Неправда, у нас есть много тем, кроме чисто служебных, — стараясь быть как можно более мягким, отметил Викентий. — Одна из них относится к области чувств.

— Чувств? — с насмешкой переспросила Ольга Михайловна. — Какие у вас могут быть чувства? Впрочем, если они у вас и есть, мне они безразличны.

— Вы говорите неправду, — сохраняя спокойствие и достоинство, заметил Викентий. — Вам не безразличны ни мои чувства, ни мои идеалы. Иначе вы не повели бы себя так.

— Интересно, — с ленивым пренебрежением проговорила Ольга Михайловна, — что же это за чувства? О своих идеалах вы можете не распространяться — я их знаю. И уж если на то пошло, знаю и источник этих, как вы их называете, идеалов.

— Об идеалах пока оставим. — Викентий изо всех сил старался не поддаться соблазну оскорбиться и уйти. — Чувства мои, которые я никому другому не поверял, да и не смею поверить по причинам вам известным, состоят в том, что я вас люблю.

— Дальше! — тем же тоном ленивого безразличия сказала Ольга Михайловна.