Концерт Чайковского в предгорьях Пиренеев. Полет шмеля - Дмитрий Николаевич Петров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если в жизни нет девушек, кто глаза заневестили,
А бабища развратная без лица и без глаз,
Пусть возникнет огромное в этой маленькой Эстии:
Ведь у нас гениальная чудотворка — игла!
Наверное, это так. Если Васю убили, замучили бандиты, а его жена предала его и оказалась шлюхой, и все вот так вокруг — наверное, действительно, жизнь — это «бабища развратная без лица и без глаз». Похоже, что так…
А второй путь, если не колоться и не глотать таблетки — уехать. И работать. И постараться забыть. И не вспоминать. Когда там будет моя остановка? Утром? Я подожду…
Приеду к себе домой, пойду в театр. Закончу репетиции «Ричарда». Так много дел, а правды все равно не отыскать.
* * *
Когда я перебираю в памяти события, то даже не знаю, с чего начать… То ли с того момента, как в нашей с Васей жизни появился Шмелев. То ли еще раньше…
Это была безоблачная жизнь. Мне казалось, что я нашла то, что мне нужно в жизни, и теперь так будет всегда.
— Антиквариатом люди будут интересоваться всегда, — говорил муж, и я имела все основания верить ему. Еще он цитировал Ильфа и Петрова и говорил, что «если в стране имеют хождение денежные знаки, то должны быть люди, у которых их много».
А значит, всегда будут богатые люди, которые будут готовы платить большие деньги за предметы роскоши и старины. А предметы старины — это и есть предметы роскоши.
— Инфляция может вырасти до миллиона процентов в месяц, — говорил Василий. — Народ может обнищать до крайности… Голодные будут валяться на улицах. Но все равно будут люди, которые будут жить баснословно богато. Они и есть мои покупатели. И значит, мои кормильцы. Вспомни, что рассказывают знающие люди о блокаде Ленинграда. Сотни тысяч умерших от голода. Понимаешь, умерших… Это была полная катастрофа. За такое правительство следовало бы повесить за яйца на Красной площади. Всех этих Сталиных, Молотовых и прочих Микоянов с Калиниными… Всех этих усатых и бородатых. Которых потом назвали спасителями отечества… И вот в это же самое время, когда по заснеженным улицам Ленинграда на детских саночках везли трупы умерших от голода и холода людей, в городе были люди, которые скупали за хлеб и лекарства ценности, предметы старины, искусства. И этих людей было не так уж мало. У них были и хлеб, и деньги, и медикаменты. И они за это скупили почти все ценное у оставшегося и вымирающего населения. И это в блокаду, когда люди ели людей… Когда свирепствовал НКВД, когда была жесточайшая распределительная система и, казалось бы, крошки пропасть не должно было… Так можешь себе представить, — говорил он, — что творится сейчас. И что будет твориться завтра. В школах маленькие дети на уроках падают в голодные обмороки, а у меня не залеживаются вещицы, стоящие целое состояние. На них всегда находятся покупатели. Они приезжают и покупают… Нет, у меня вечная профессия.
Я смотрела на мужа и понимала, что он совершенно прав. Действительно, он занимался своим бизнесом, покупал, приводил в порядок, реставрировал вещи, и их тут же покупали.
Часть он отдавал в магазины на комиссию, а часть продавал прямо сам, дома. Приезжали люди, как правило молодые, роскошно одетые, и не скупились. Они покупали все самое красивое и старинное и за самую высокую плату.
Говорить они почти не могли — они знали слишком мало слов для этого. Была одна молодая пара — муж и жена, лет двадцати трех, — которые разговаривали меж собой только матом. Казалось, они других слов просто не знают.
Между делом они сообщили, что приехали из Тамбовской области, из деревни, полгода назад. И теперь вот купили квартиру за сто миллионов в Питере и хотят ее обставить. Для этого и покупают антиквариат.
— Чтоб все видели, как мы «круто стоим», — пояснила молодая женщина. А когда муж этой юной леди открыл бумажник, мы с Васей только крякнули — он лопался от набитых туда стодолларовых купюр…
Надо признать, что Вася таких сильно обманывал. Он преувеличивал ценность вещи, набавлял цену необоснованно, словом, конечно, вел себя не вполне благородно.
— Они же все равно ничего в этом не понимают, — говорил он потом, как бы оправдываясь передо мной. — Их отцы, деды и прадеды не понимали. И их дети, внуки и правнуки понимать не будут. Искусство для них — это просто приложение к телевизору «Панасоник» и кофемолке «Филипс»…
А когда я говорила ему о том, что неудобно же перед самими собой, что обманывать даже таких недочеловеков с их миллионами тоже нехорошо, он неизменно отвечал:
— Да они должны быть благодарны, что их вообще пустили в этот дом. Что с ними вообще разговаривают. В этом доме поколениями жили порядочные, благородные и образованные люди… А эти несчастные животные, которым удалось наворовать у народа деньги, все равно так животными и останутся, хоть ты их в ста университетах учи…
— Но зачем ты так? — возражала я. — Может быть, потом они цивилизуются. Они действительно посылают своих детей учиться за границу. Дети вернуться и станут такими же, как мы с тобой.
— Ну да, — не соглашался Вася. — Деньги же краденые… Спекулянты вонючие, накрали денег и думают, что это им на пользу пойдет. Нет, не пойдет. На краденые деньги благородное воспитание не получишь. Эти дети их после заграничных университетов все равно сопьются и все пустят по ветру. Так пусть сейчас с нами поделятся. С паршивой овцы хоть шерсти клок, как говорится.
Вот Вася и драл этот клок с шерсти нуворишей или как теперь называют этих моральных уродов — «новых русских». Драл, как мог. А они, глупые, платили. Приходилось платить, куда же денешься, если образованием Бог обидел…
— Они все равно будут платить нам — интеллигентам, — говорил Вася. — Никуда не денутся. За «красивую жизнь» надо платить нам — красивым людям.
Так что, мы очень хорошо устроились за счет глупых «новых русских». Пригодилась Васина профессия.
Нет, он никогда не завидовал этим богачам. Он слишком уважал себя и свои корни, слишком ценил их. Когда я говорила ему о том, что они живут лучше нас, муж всегда в ответ напевал строфу из церковного гимна:
Если зришь богатых златом и землей
Думай о небесном царстве, что с тобой.
