Небо над бездной - Полина Дашкова

По нескольким лестницам стали вылезать наверх, оказалось, это совсем несложно. Вытащили Йорубу, погрузили в вертолет. Фазиль сел за штурвал, Рустам – с ним в кабину. Вертолет поднялся и полетел к городу, к лучшей больнице имени И.В. Сталина.

Глава тридцатая

Подмосковное имение Горки, январь 1924

– Все эти дни он чувствует себя чудесно. Вчера мы катались на санях. Знаете, можно отпраздновать маленький юбилей. Месяц без припадков, – возбужденно говорила Крупская, – идемте, я хочу, чтобы вы его посмотрели.

С тех пор как ЦК постановило «возложить на т. Сталина персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки», Михаил Владимирович и Федор приезжали в Горки редко, почти нелегально.

Ленина лечило сорок врачей. Немецким специалистам молодое советское государство платило гонорары по двадцать пять тысяч золотых червонцев каждому. Выплаты контролировал член Коллегии ОГПУ Глеб Иванович Бокий.

Врачи аккуратно фиксировали симптомы. Головные боли, онемение конечностей, судорожные припадки, паралич, потеря речи. Сначала официальным диагнозом объявили неврастению, связанную с переутомлением. Потом появилась формулировка «артериосклероз мозга». В общем, она была верна.

– Володя, смотри, кто пришел!

Ленин лежал в гостиной, за ширмой, на узкой койке у мертвого камина, над которым чернела крестообразная трещина лопнувшего зеркала.

– Вот, вот, наконец, батенька, где пропадали? – Ленин слабо сжал исхудавшими пальцами руку Михаила Владимировича.

Он мог говорить, двигаться.

– Сам встал сегодня, дошел до ванной комнаты, умылся, – похвасталась Крупская, – кофе выпил полчашки. А только что бульону, почти всю чашку.

– На санках вчера катались, морозище, ух! – гордо сообщал Ленин.

Речь восстановилась. Еще недавно он мог произносить лишь отдельные, бессвязные слова: «Вот-вот», «съезд-съезд», «Ллойд Джордж», «конференция» и неподвижно сидел в кресле. Надежда Константиновна учила его говорить, как младенца, часами вместе с ним повторяла слова, предложения, чтобы восстановить моторику пальцев, заставляла его плести корзины, сама плела и даже дарила кому-то.

Пока Михаил Владимирович осматривал вождя, Крупская стояла рядом, напряженно вглядываясь в лицо профессора. Она перестала доверять словам и пыталась читать по лицам.

– Пульс немного частит, – сказал Михаил Владимирович, – а в общем, все неплохо.

Вождь задремал. Крупская не отпустила профессора, повела к себе в комнату. Это была узкая келья, с походной койкой и письменным столом.

– Врачей, младшего персонала, охраны полон дом, – прошептала она и закрыла дверь, – он выкарабкается, я верю. Но всего этого ужаса могло не быть, если бы операцию делали вы. Он так просил вас, он предчувствовал. Именно после той операции, в апреле двадцать второго, ему стало хуже.

– Надежда Константиновна, я не берусь оперировать, когда точно знаю, что хирургическое вмешательство навредит, а не поможет.

– Вы не беретесь, а немец взялся! Вот результат.

Оперировал Ленина некто профессор Борхард. Он провел в Москве меньше суток и бесследно исчез. Остался маленький шов на шее вождя, да справка, полученная Глебом Ивановичем из советского посольства в Германии, о том, что профессору Борхарду выплачен гонорар в размере двухсот двадцати тысяч немецких марок.

Операцию провели в Солдатенковской, ассистировал Тюльпанов. Извлечение пули явилось уважительной причиной, по которой Ленин не смог отправиться в Италию, в Рапалло, на переговоры с правительством Германии. Но главную роль, разумеется, играла сама пуля как вещественное доказательство на процессе против эсеров. Ее не забыли надрезать крестообразно, потому что идея с ядом кураре всем понравилась. Однако перепутали калибр, он не совпадал с калибром револьвера, который сначала потерялся, а потом был принесен на Лубянку бдительным рабочим Кузнецовым.

Процесс проходил открыто, широко освещался в прессе. По поводу кураре пригласили выступить эксперта. Профессор биологии Щербачев заявил, что яд кураре делается из чилибухи. Растет чилибуха только в Южной Америке, и яд умеют делать только местные туземцы. Свинцовую пулю пропитать ядом невозможно. Намазать тоже нельзя. Яд жидкий. Но если каким-то невероятным образом удалось бы поместить каплю кураре на поверхность или вовнутрь свинцовой пули, смерть от самого легкого ранения неизбежна. Кураре не разрушается под воздействием высоких температур.

Эксперта удалили из зала, но от идеи не отказались, очень уж красиво звучит: кураре!

Главных обвиняемых, Семенова и Пономареву, приговорили к смертной казни, но в связи с чистосердечным признанием в виде брошюры, опубликованной огромным тиражом на русском и немецком языках, помиловали и отправили отдыхать в Крым. Прочие обвиняемые были наказаны по всей строгости пролетарского правосудия.

В тот вечер, когда оперировали Ленина, Михаила Владимировича не было в больнице. Позже операционная сестра обмолвилась: «Владимир Ильич так мужественно перенес пункцию». «Все-таки делали пункцию?» – спросил профессор. Сестра побледнела и больше не сказала ни слова.

Тогда же, в апреле, Сталин занял пост генерального секретаря ЦК. В мае у Ленина случился удар. Паралич правой руки и ноги, временная потеря дара речи и способности писать.

Федор не стал ничего рассказывать Ленину. Вождь и так уж знал достаточно, чтобы предпринять решительные меры. Знал о сифилитической кампании. Знал о цианистом калии. Сталин действовал открыто, оставил документальное свидетельство в виде собственноручной записки в ЦК о том, что Ленин просит дать ему яду, с датой: 17 марта 1923 года. Что Ленин в это время лишился речи, было учтено. Сталин утверждал, будто просьбу вождя передала ему Крупская.

Она знала о записке, но молчала. Каталась по полу в истерике.

Впрочем, Ленин все-таки пытался кое-что предпринять. 19 октября 1923 после долгого паралича и безмолвия он вдруг встал, заговорил, потребовал срочно ехать в Москву. С ним отправились Крупская, Мария Ильинична и Михаил Владимирович, который оказался в тот день в Горках. По дороге вождь повторял, что готовит бомбу, разгромит Сталина политически. Оказавшись в своей кремлевской квартире, бросился в кабинет, стал рыться в ящиках письменного стола, кричать, что его обокрали, пропала важная вещь.

– Владимир Ильич, почему вы оставили важную вещь тут? – спросил профессор.

– Вы разве не помните, в каком состоянии меня отсюда увезли в последний раз? В параличе, на носилках! Что я мог взять с собой?

Он искал, бранился, перерыл все. Вещь не нашел. Захрипел, забился в конвульсиях. В Горки его опять увезли в параличе, на носилках. Что именно он искал, так никто и не узнал. Крупская попросила профессора забыть эту историю.

Во время коротких ремиссий он диктовал секретарям гневные письма, требовал избавить его от нашествия врачей, особенно немецких, требовал снять Сталина с поста генерального секретаря. ЦК аккуратно рассматривало каждое послание, принимало решения, выносило постановления. Врачей оставить. Ответственность за соблюдение режима по-прежнему возлагается на Сталина. «Совершенно очевидно, что предложение Ленина освободить Сталина от обязанностей генсека, высказанное в «Письме к съезду», демонстрирует полную несостоятельность Ленина не только как государственного деятеля, но и как личности в целом…»

Крупская приоткрыла дверь, выглянула в коридор:

– Пойдемте чаю выпьем, кажется, их нет никого. Не могу их видеть, не могу. Следят и ему доносят.

Кому «ему», было ясно без комментариев. За чаем она вдруг спросила:

– Как ваши дети? Внук?

– Спасибо. Здоровы.

Вряд ли ей было известно, что его семья давно уж сбежала из России.

Федор регулярно получал информацию от Эрни. Михаил Владимирович знал, что Таня учится в Берлинском университете. Миша пошел в школу. Андрюша поступил в Венскую академию художеств.

Возвращаться в пустую квартиру было невыносимо. Няня умерла в мае двадцать второго. Он сутками дежурил, обезьянку Марго, когда его долго не было дома, брали к себе Федор, Валя Редькин или Слава Линицкий, кто мог. Это спасло ей жизнь, потому что в октябре двадцать третьего, как раз после поездки Ленина в Москву, в квартире Михаила Владимировича провели глобальный обыск. Он в это время находился в больнице. Перерыли все. Вычистили лабораторию. Остались только приборы, ни склянки, ни коробочки. Забрали всех животных, включая двух крыс и одну морскую свинку, которые удачно перенесли вливание препарата.

– Пожалуй, я поеду, – сказал Михаил Владимирович, – уже без двадцати шесть.

– Зайдите к нему. Он дремлет, но огорчится, если узнает, что вы уехали, не попрощавшись.

Вождь лежал на высоких подушках, его била дрожь. Глаза широко открыты. Прикоснувшись к нему, профессор почувствовал страшный жар, не меньше сорока.