Небо над бездной - Полина Дашкова

В мертвой тишине стал слышен сухой шорох, словно где-то рядом ветер трепал бумагу. Но никакого ветра и никакой бумаги тут не было. Просто опять явился внутренний суфлер, шуршал вкрадчивый шепот в голове:

«Учитель, Учитель, только одно слово, ни клятв, ни балахонов, ничего страшного. Разве трудно, ради великой цели, ради спасения сотен тысяч жизней, произнести всего одно слово?»

– Отвяжись, – тихо прорычала Соня, – без тебя разберусь.

«Нобелевская премия по биологии за две тысячи двенадцатый год присуждается российскому ученому Софье Лукьяновой за величайшее открытие всех времен и народов! Лекарство от рака! Бурные аплодисменты, переходящие в овации. Зал встает и аплодирует стоя!»

– Заткнись, я сказала!

Суфлер послушно затих. Дверь открылась, вошел Хот.

Он был все в том же костюме, но кремовый сюртук и брюки почему-то стали тесны ему, туго обтягивали тело, в нескольких местах лопнули швы. На белой рубашке розовели пятна.

«Красным вином облился. Когда он успел?» – подумала Соня.

Лицо опять распухло, потемнело, углубились впадины на щеках. Подволакивая опухшие ноги, он доплелся до кресла, тяжело рухнул в него, посидел немного и только потом, очень медленно, повернул голову, посмотрел на Соню.

Белки глаз были кроваво-красными, словно полопалось множество мелких сосудов.

– Вы плохо чувствуете себя? – спросила Соня и невольно отвела взгляд.

На красном фоне радужка стала почти неразличима, исчезли зрачки, как будто под склерой внутри глазных яблок образовалась сплошная, кроваво-огненная субстанция.

«Что же его так раздуло? – подумала Соня. – Странный вопрос. Я беседую с опухолью».

– Господин Хот, что у вас с глазами? Вы меня видите?

– Да, Софи. Я вас вижу. Все в порядке. Расставшись с Максом, я временно лишился врача. Что делать? Иногда я нуждаюсь в медицинской помощи. Но ничего, пока обойдусь, – голос его звучал глухо, с внутренним скрипом и бульканьем.

– Зачем вы убили Макса?

Хот с трудом растянул губы, пытаясь изобразить улыбку. Не получилось.

– Макс украл дозу препарата и сбежал. Порядочные люди так не поступают. Но никто не собирался его убивать. Это был only accident.

Последние слова прозвучали далеким эхом, словно не Хот произнес их, а умирающий под снегом на московском перекрестке Макс. Соня смотрела вниз, чтобы не видеть кровавых глазниц, и заметила, как на распухшей голени Хота лопается брючный шов.

– Я должен держать при себе врача для диагностики, – продолжал Хот, – не всегда могу определить, какой орган требует починки. Мне некогда заниматься самодиагностикой.

– Сейчас что с вами происходит?

– Софи, мой организм имеет ряд особенностей. Скоро вы все узнаете. Пока вам нужно знать следующее. Во время сеанса связи я буду говорить на языке, вам неизвестном. Не пытайтесь понять, о чем речь. Просто слушайте. Когда я заговорю по-русски, слушайте особенно внимательно. Я произнесу три изречения, и на каждое вы должны отозваться: да, Учитель.

Голос звучал все так же глухо, но хрипы и бульканье исчезли. Пылающие глазницы были устремлены прямо на Соню, и она уже не могла отвести взгляд.

Глава двадцать девятая

Москва – Петроград, 1922

Никто не говорил Тане, как страшно болел Миша. Все в один голос уверяли, что дифтерию он перенес легко, сыворотка помогла, ребенок сразу пошел на поправку, а похудел и осунулся потому, что очень скучал по маме.

Утром Михаил Владимирович послушал его, посмотрел горло. Пленок не было. Сердечко билось в хорошем ритме. Таня спала до полудня. Проснулась оттого, что рядом сидел папа.

– Танечка, пора вставать, надо хоть немного собраться.

– Куда собраться? – пробормотала она сонно, потянулась, открыла глаза.

– Сегодня вечером Федя отвезет вас в Питер. Поезд в одиннадцать. Останется только переправиться через Финский залив. Это совсем просто, ты же знаешь, граница сдвинулась, некоторые дачи на заливе оказались сразу в Финляндии. Павел вас встретит, доедете до Германии, первое время поживете у Эрни, в Берлине. Помнишь Эрни?

Он говорил и улыбался, гладил Таню по волосам. Она села на кровати, голова закружилась.

– Папа, я не понимаю, о чем ты?

– Вы поживете у Эрни, в апреле я приеду. Не перебивай меня, слушай. В апреле планируются официальные переговоры между Германией и Россией. Уже известно, что проходить они будут в Италии. Ленин поедет как глава правительства, я должен быть при нем. Там я исчезну и появлюсь в Берлине, у Эрни, где вы меня будете ждать. Павел все продумал и подготовил. Он меня заберет в Италии и переправит в Германию. Но вам троим уезжать нужно прямо сегодня. Так что вставай, умывайся, собирайся.

Она не могла говорить, ком застрял в горле, и никак не проходило мучительное головокружение. Михаил Владимирович помог ей встать, накинул на плечи халат, повел в ванную комнату, умыл, вытер ей лицо полотенцем, окунул щетку в банку с порошком.

– Зубы сама сумеешь почистить?

На кухне няня помешивала кашу в кастрюльке. Андрюша сидел за столом, на коленях у него Миша, на плече Маргоша.

– Проснулась наконец, – проворчала няня, – завтракать без тебя никто не хочет, в третий раз грею, вот подгорит, ты будешь виновата.

– Мама, я решил, я только медведя возьму и двух солдатиков, – сказал Миша, – дед приедет в Гиманию к нам и железную дорогу мне сразу купит.

Няня выключила примус, разложила по тарелкам кашу.

– Коли не помру до апреля, жить буду с Федей. Давай-ка ешь, Таня, тебя с ложечки покормить, как маленькую?

Миша засмеялся.

– Покорми, няня, покорми маму, как маленькую, ей нужно хорошо кушать, а то она совсем худющая.

Таня поднесла ложку ко рту, зубы стучали. Из-за слез она ничего не видела, но чувствовала, как внимательно смотрят на нее все, даже Маргошка, и заставила себя проглотить несколько ложек каши, потом выпить стакан сладкого чаю. После завтрака пришлось опять лечь. Ноги не держали, голова кружилась, и все время слезились глаза. Михаил Владимирович спокойно складывал в докторский саквояж ее и Мишины вещи. Чемоданов не было, Федя предупредил, что ехать придется совсем налегке, только самое необходимое, никаких узлов, корзин.

– Все купите там, у Павла есть деньги. Вот смотри, Федя привез чудесные джемперы, тебе и Мише. В них поедете. Ты сильно похудела. Как ты думаешь, эта юбка не будет тебе велика? Она теплая, шерстяная. То, что нужно для дороги. Ладно, поясок затянешь потуже.

Таня проваливалась в сон и опять попадала в каменный мешок. Голая ослепительная лампочка под потолком, холод, склизкий пол, окно кормушки, миска вонючей жижи, кружка тухлой воды. По стуку кормушки она пыталась определить время, понять, день или ночь. Свет не проникал снаружи, лампочка горела круглые сутки.

– Я приеду, там будет совсем тепло, на Унтер-ден-Линден липы зацветут, обязательно отправимся в Альпы, хотя бы на недельку. – Папин голос наплывал теплой волной, уносил Таню из каменного мешка.

Она думала, что вот сейчас уходят последние счастливые минуты, хотелось остановить их, замереть, и пусть ничего не меняется. Родная уютная комната, за стеной смех Миши, еще сиплый, слабенький после дифтерии, но такой веселый. Ворчание няни, строгий, рассудительный голос Андрюши. Открытый платяной шкаф, старый докторский саквояж на письменном столе, папина седая голова, подсвеченная мягким светом настольной лампы.

– Чулки три пары. Мыльница. Шаль нянина, конечно, пригодится. Что делать? Уже битком. Носочки шерстяные как-нибудь втисну.

В начале восьмого приехал Федор. Внизу ждал извозчик. Минуту молча посидели. Няня всех поцеловала, перекрестила, потом Михаил Владимирович. Маргошка у него на плече скорчила рожицу, помахала лапой. Он стоял и улыбался так спокойно, что не могло быть ни тени сомнения. Через пару месяцев он к ним обязательно приедет. Он ведь никогда их не обманывал.

Поезд оказался теплым и чистым, совершенно старорежимным. Мягкий вагон, два купе на четверых. Таня и Миша крепко спали всю дорогу, под стук колес.

В Питере прямо с вокзала на извозчике отправились в пригород, к заливу. Трое суток прожили на чьей-то даче. Таня смутно запомнила хозяйку, бывшую классную даму одной из петербургских женских гимназий. Глухое коричневое платье, прямая спина, остриженные седые волосы. Огонь в печи, вой ветра ночами.

Федя рассказывал о Германии, очень смешно, о мошеннике князе Нижерадзе, который ест кофейную гущу. Таня и Андрюша почти не разговаривали, только о пустяках, еде, погоде. Казалось, любое нечаянно оброненное слово может спугнуть состояние уверенности и надежды, что папа скоро приедет к ним в Германию.

Федор иногда, как бы между прочим, бросал реплики:

– Он будет читать лекции в Берлинском университете. Его ждут на кафедре мозговой хирургии в Марбурге.

Мишу более всего интересовало, на какой лодке они поплывут, если залив покрыт льдом. Ему нравилось в десятый раз слышать, что лодка называется буер, она не плавает, а скользит по льду на коньках.