Массовая культура - Богомил Райнов

Мы, в противоположность апологетам фрейдизма, не рассматриваем творческий процесс ни как «автоматический акт под диктовку бессознательного», ни как своеобразную игру, целью которой является удовлетворение сексуального влечения в воображении при невозможности удовлетворить его реально. Не отрицая очевидных проявлений эротических моментов в ряде художественных произведений, мы не считаем их основными и решающими в творческом акте. Для нас совершенно ясно, что не эротические влечения и вкусы определяют концепцию и стиль художника, а, наоборот, эти влечения и вкусы зависят от более существенных и доминирующих особенностей мировоззрения и мироощущения.

При этом не следует забывать, что в то время, как психологическая сущность эротизма очевидна и несомненна, его связь с сексуальным инстинктом может быть опосредованной и во многих случаях даже слабо уловимой. Здесь, конечно, речь идет не о фрейдистском «деспотическом влиянии разума» на инстинктивные порывы, а о специфически человеческой осознанности инстинктов, об их социальном осмыслении, об их переплавке в сплав тех взглядов, социальных критериев и субъективных привычек, которые и представляют собой целостный характер индивида.

Именно в силу этих причин эротический момент в искусстве может быть правильно проанализирован и оценен только при рассмотрении его в связи со всеми особенностями произведения. В силу тех же причин и амплитуда эротизма в искусстве очень широка — от целомудреннейших образов, рожденных вдохновенным чувством любви, до самой разнузданной порнографии, являющейся прямым отражением видений эротомана.

Искусство прошлого изобилует произведениями, в которых нашел свое выражение лишь поверхностный, художественно стерильный эротизм (примером могут служить посвященные так называемым «галантным» сюжетам литографии французских художников-романтиков прошлого века, таких, как Бомон, Буше, Девериа, Морен, Тасер, Вильнев, Буланже, Жигу, и других).

В истории искусства существуют и сотни произведений, эротизм которых сочетается с неизмеримо более высокой художественностью, хотя женская нагота передана в них не с большей сдержанностью и не с меньшей смелостью, чем в литографиях Девериа. «Мария Магдалина» Тициана, несмотря на распущенные по плечам волосы и молитвенно воздетые горе глаза, не выглядит более целомудренной, чем «Венера перед зеркалом» того же Тициана. Более того, эти волосы, в сущности не прикрывающие цветущую плоть, и этот взгляд, исполненный не набожности, а чувственного экстаза, излучают больше эротики, чем образ спокойной Венеры, созерцающей себя, а не видение некоего божественного любовника. Тициановские полотна в гораздо большей степени передают опьяняющий восторг перед женской красотой, чем вышеупомянутые романтические литографии. Но они в то же время гораздо сильнее в художественном отношении — и по форме, и по силе созданных в них образов. Это торжественное восхваление человека и вызов веками копившимся обидам и унижениям, которым подвергало человека католическое мракобесие. Христианская церковная догма, которая некоторым невеждам все еще представляется гуманистическим учением, клеймит как греховную и плотскую любовь, и любовь вообще, и наиболее сокровенное проявление женской сущности — материнство. И вот эта самая женщина, представляемая церковью как грешница, искусительница и орудие сатаны, является в произведении мастера Возрождения во всем блеске своей земной красоты, во всем богатстве своей человеческой чувственности. Художник открыто демонстрирует свое восхищенное отношение и свое влечение к ней как к живому существу, чья физическая красота представляет собой материализацию прекрасной души.

В истории искусства существует и другая категория произведений, совершенно наглядно показывающих, сколь условной и нечеткой может быть граница между «приличным» и «неприличным», если не учитывается историчность этических норм. Многочисленные древнегреческие барельефы и терракоты, изображения на вазах и монетах, римские изделия из бронзы и стенопись, не говоря уже о скульптурных украшениях индийских храмов, представляют такие сексуальные действия, которые не поддаются описанию, да в этом и нет необходимости. Предавать анафеме эти произведения означало бы идти рука об руку со средневековыми мракобесами и всевозможными католическими миссионерами, чьи «заслуги» в варварском уничтожении подобных памятников хорошо известны. Народные художники запечатлели в этих изображениях все богатство своего мифологического и художественного видения мира, не подозревая (да это и не интересовало их), что позже они кому-то могут показаться безнравственными. Совершенно произвольно и ошибочно было бы, однако, использовать вышеназванные произведения в качестве аргумента для уничтожения всех моральных барьеров в искусстве, как поступают часто некоторые современные порнографы на Западе. Древний скульптор и живописец создавал свои «неприличные», с нашей точки зрения, произведения, соблюдая нравственные нормы тогдашнего общества. Наш долг блюсти нравственность современного общества.

Конечно, и в новейшие времена существуют художники, которые сознательно или неосознанно грешат против этого правила. Творчество этих художников также требует конкретного подхода. Начиная с сотен карикатур, созданных в период Французской революции 1789 года, не исключая творчества таких талантливых графиков, как Генрих Цилле, Георг Грос, Франс Мазерель, Отто Дикс, искусство периода буржуазного общества изобилует произведениями, которые, если рассматривать их чисто формально, граничат с порнографией, а по существу представляют собой суровую сатиру, направленную против господствующего класса. Обвинять, скажем, Гроса или подобных ему художников в порнографии — все равно что обвинять Диккенса и Достоевского в преступности, поскольку в некоторых своих книгах они писали об убийствах.

Естественно, можно было бы возразить, и вполне обоснованно, что прямое изображение разврата не единственно возможный способ заклеймить его. Можно было бы с не меньшим основанием возразить, что известное ограничение в изображении натуралистических «подробностей» едва ли повредило бы целостности образа. Все это так, но это не является аргументом, позволяющим недооценивать значение произведений, которые правящая буржуазия в свое время восприняла как пощечину по своей ожиревшей физиономии.

Наконец, существует и целая группа произведений, являющихся порнографией в точном смысле этого слова. Их в истории искусства гораздо больше, чем можно было бы предположить. Эти произведения, в сущности, причисляются к искусству лишь по своей жанровой принадлежности, поскольку эстетические качества их невысоки, случайны, а чаще всего просто отсутствуют, подмененные в лучшем случае профессионализмом исполнения. И все же даже эти произведения не представляют собой гомогенную массу. Среди них есть такие, которые, хотя и стремятся оказать воздействие на сексуальные инстинкты, а не на эстетический вкус, все же отражают человечески нормальное в плотских отношениях. И наряду с этой продукцией, выходящей за рамки эстетического и нравственного, но не человечески нормального, существует еще один разряд произведений, преступающих эту последнюю границу. Это порнография в ее наиболее уродливой форме — в форме извращений, фетишистских, гомосексуалистских и садо-мазохистских навязчивых идей, которыми одержимы душевно больные люди. Именно наиболее отталкивающий вид порнографии и является самым характерным в современной эротической продукции Запада.

Бо́льшая часть этой продукции, однако, остается за пределами понятия «искусство». И в силу парадокса, содержащегося в самой теме настоящей главы, мы должны заниматься именно этой категорией произведений, выходящих за рамки искусства. Ведь наша задача — проследить процесс не художественного развития, а загнивания художественности. И если такие термины, как эстетическое, художественное, литература, искусство, в ряде мест текста мы будем употреблять без кавычек, то лишь потому, что не хотим злоупотреблять пунктуацией.

Процесс сексуализации буржуазной литературы, подобно другим процессам загнивания, происходящим в ней, обязан своими «успехами» отчуждению писателя от интересов народа и нормальных нужд общества, неверию, скептицизму и пессимизму, порожденным осознанным или неосознанным влиянием упомянутых уже концепций, наконец, нередко и чисто коммерческому отношению к писательской работе. Сведение жизненных проблем к частной проблеме секса является обычно результатом индивидуалистического пренебрежения к многообразию окружающего мира и сосредоточения внимания лишь на узком мирке своего собственного «я», причем беда состоит не только в том, что все сводится к теме собственного «я», но и в том, что это «я» крайне бедно по своему духовному, психологическому содержанию, односторонне в своем отношении к жизни, а нередко и непоправимо извращено по своей сущности.