Конго Реквием - Жан-Кристоф Гранже

Подумать только: Морван когда-то пощадил Фарабо… Эрван не проявит такой снисходительности. Возможно, Фарабо и был жертвой экспериментов Ласея, но с ним следовало покончить. В память об Одри Венявски, Жаке Сержанте, Виссе Савири, Анн Симони и других…

А потом он займется Ласеем. По его поводу еще оставались сомнения. Отдать профессора в руки правосудия, несмотря на заградительный огонь, который противопоставит ему Виар со товарищи. Или же просто выпустить ему три пули в брюхо на фоне розового гранита. А еще можно… Эрван остановился в своих раздумьях. По сути, после похорон отца все, что ему останется, – это вернуться на континент, протянуть руки, чтобы на них надели наручники, и выслушать список выдвинутых против него обвинений, который все рос и рос.

Опять мобильник. Больница «Жорж-Помпиду». Он вернулся под палубный навес и снял трубку. Врач, которого они видели накануне.

– Что там? – грубо спросил Эрван.

– Ничего хорошего сказать не могу. Мы провели еще ряд обследований сегодня утром и сделали электроэнцефалограмму. Кривая активности практически прямая…

Невозможно сказать, что он чувствовал. И к кому именно. К женщине, которая его вырастила? К убийце Кати Фонтана? К искупительной жертве Морвана?

– Помимо прочего, – продолжил медик, – такая линия свидетельствует о резком упадке… В общем, эти признаки указывают на худшее: необратимую кому.

– Сколько еще осталось?

– Что вы хотите сказать?

Дождь, несомый ветром, добрался до него и в убежище: Эрван чувствовал его острые уколы на затылке. За серой занавесью приближался Бреа.

– Сколько времени она еще продержится в таком состоянии?

– Невозможно сказать. – Врач перешел на ободряющий тон: – Но не надо терять надежду. Пробуждение всегда возможно.

– В таком случае каково будет ее состояние?

Медик заколебался, но Эрван чувствовал, что он не боится сказать правду. Когда весь день борешься со смертью, перестаешь опасаться живых.

– Возникла бы проблема неврологических осложнений. И серьезный риск общей церебральной дисфункции…

Эрван не очень представлял, как он будет ухаживать за Мэгги, низведенной до состояния овоща, – и еще меньше Гаэль или Лоика в той же роли.

– Но по вашему мнению, – продолжил он, словно желая изгнать эту картину, – наиболее вероятное развитие событий – неизбежная смерть мозга?

– Да.

– В таком случае у нас будет право ее отключить?

Эрван задал вопрос для проформы: он много раз вел расследования, связанные с эвтаназией. И знал, что в данном конкретном случае закон дает зеленый свет.

– Такая возможность будет рассматриваться, да.

Эрван быстро закруглился – они собирались причаливать, – объяснив, что он на похоронах отца в Бретани и вернется завтра. До тех пор он заставил врача пообещать, что тот позвонит в случае каких-либо перемен. Затверженные пустые формулировки, слова не менее механические, чем машины, удерживающие Мэгги на поверхности земли.

Он повесил трубку и снова вышел на нос парома. Порт-Кло, главный эллин Бреа, был уже всего в нескольких сотнях метров. За ливнем угадывались кипение сосновых веток, первые серые крыши, маленький отель «Бельвю» с его витражом и двумя синими звездами. У Эрвана разом сменилось настроение: он испытал прилив нежности к этому пейзажу, на фоне которого он сам старел. В конечном счете Бреа не был кошмаром, как ему нравилось себе представлять. Он всякий раз приезжал сюда в черном настроении, а уезжал в сером – свое благотворное влияние остров оказывал.

В этот момент он узнал силуэт Гаэль на пирсе. Еще более худая и хрупкая, чем обычно. Несмотря на дождь и ноздреватое небо, казалось, что ее сжигает яростное солнце. Солнце, которое гипнотизировало героя «Песен Мальдорора»[131], когда он вскрывал животы своим жертвам, или то, которое ослепляло Мерсо в «Постороннем»[132], когда он нажимал на спусковой крючок. Огромное белое солнце смерти. Она познала этот огонь, когда прикончила Мумбанзу и его людей. Теперь он сжигал ее изнутри.

Видение исчезло, и теперь Эрван различал ее улыбку. С удивлением понял, что она на него не злится. Под ее ногами свернувшейся кровью лежали красные береговые скалы, а фигурка парила с грацией статуи мадонны – как если бы она была святой покровительницей острова.

Он уже приготовился, как обычно, ответить какой-нибудь грубостью, чтобы защититься от возможных упреков, но вдруг оказался безоружным – он просто сжал в объятиях свою младшую сестренку, и вместе они направились к церкви.

«Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них».

Лоик не знал, из какого Евангелия взяты эти слова, но они могли бы принадлежать буддийской сутре. То же восхваление простоты, то же отстранение от внешнего. По мрачной иронии священник был чернокожим. Лоик рассказал ему вкратце о судьбе Морвана, но запретил упоминать его конголезское прошлое. Поэтому священнослужитель придерживался иносказаний и общих мест, цитируя апостольские писания.

Теперь он объяснял, что жесткость Грегуара, его вера в моральные ценности «облекла» его пышнее, чем любая погоня за богатством и властью. Со смеху сдохнуть – а служитель даже не догадывался, до какой степени. И однако, благодаря какому-то высшему выверту он говорил правду: Морван, погибший, когда в очередной раз пытался превратить грязь в золото, прожил свою жизнь в чистоте, «которая ни трудится, ни прядет», – во имя любви к своим детям.

Лоик пребывал в странном блаженном состоянии. Кладбище Бреа было расположено недалеко от церкви Нотр-Дам и обнесено невысокой стеной, за которой открывалась бухта с тяжелой серой водой, похожей на озерную. Дождь дал им передышку, но ветер взял свое.

Из трех детей Морвана только он был бретонцем в душе. Он завоевал эту принадлежность благодаря регатам, заплывам в море, пьянству в барах. Хлопанье парусов перед глазами, разъедающий вкус соли на губах – это было его, лучшее, что случилось с ним в жизни. И сейчас еще, когда он видел на склоне дня, как возвращаются семьи с долгой прогулки на лодке или после пикника на просторе, он улавливал на лицах тот особый отсвет, который придает море человеческим существам.

Ему тоже были знакомы эти чувственные, томные возвращения, эти розово-серебряные сумерки. Другое дело, что к финальному моменту он уже здорово набирался и не знал, чему обязан подобными ощущениями. Он восторгался окружающим, разглядывая его сквозь дно бутылки. Тогда он думал, что устремляется к жизни, но на самом деле уже стоял на рейде.

Мрачный скрежет вырвал его из мечтательной задумчивости: начали опускать гроб. Он приблизился. Лакированная крышка погружалась в тень: до Лоика все еще не доходило. Он подготовил и обсудил каждую деталь похорон, но, как ни парадоксально, это позволило ему отстраниться от главного. Не считая бесценной помощи со стороны семейства: мать в коме, братец устраивает налеты в стиле коммандос…

На данный момент этот деревянный ящик был всего лишь синонимом организационных проблем. Даже сегодня пришлось разыскивать добровольцев, чтобы дотащить его до кладбища, – Маэ, старого островитянина с северной оконечности, который присматривал за их домом, еще нескольких деревенских простофиль. Они так и несли его на плечах по узеньким улочкам поселка – и, конечно же, под дождем. Вот уж действительно собачья смерть.

– Хотите сказать несколько слов?

Священник обратился к Эрвану – Лоик и Гаэль предупредили, что говорить ничего не будут. Старший отрицательно покачал головой с недовольным выражением лица. Все отошли от могилы без малейшего прощального жеста. По замыслу Лоика каждый должен был бросить на гроб цветок агапандуса – он раздобыл их в питомнике, – но Эрван воспротивился: «Только давай без патетики». Последовала очередная перепалка. Как всегда, младший сдался. Впрочем, хотел бы Морван цветов на своем гробе? Точно нет.

Появились рабочие. Могилу закопали. О чем думали остальные? Наверняка они пребывали, как и он сам, в потустороннем состоянии, ощущая лишь рабочий минимум чувств: ветер, тоску, пустоту. Большие волны нахлынут позже. Или нет.

Лоик смотрел главным образом на сестру. Сегодня она утратила свое сияние. У нее была серая кожа, наводящая на мысли об унынии грязных простынь, а ее глаза, всегда светлые, словно изо льда, потемнели. Особенно зрачки, обычно сверкающие, как бриллианты, теперь расплылись. Не слезы, нет, только текучее смирение. Но изящество черт сохранилось: линии тем более пронзительные на исхудавшем лице. Невозможно догадаться, что она думает или чувствует, да он и не рискнул бы. Волчий капкан под снегом.

С Эрваном все было намного проще. Он не носил мундира, но по духу вполне ему соответствовал. Черное пальто, похоронный галстук. В таком наряде он появлялся на месте преступления. Сам он по натуре не был военной косточкой, но когда обстоятельства выталкивали его за рамки собственной компетенции – например, когда нужно было выразить свои чувства, – он забирался в свои доспехи и сидел в них не высовываясь. И его поведение, и выражение лица были бы вполне уместны на любой официальной церемонии. Некий памятник умершим, стандартный и безличный. Однако на ум Лоику пришла и другая картина: выпрямившись под дождем, брат походил на громоотвод, поглощающий расколы клана и отправляющий их под землю.