Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль

Почему бы и нет? Я спешился и сел на какое-то бревно. Из палатки до меня доносились крики: было ясно, что там разгорелся спор и он затянулся надолго. Неподалеку стоял старик, напомнивший мне Деметрия, нашего домашнего раба.

– Я хочу есть, – сказал я ему повелительным тоном.

– Я тоже, – ответил он мне.

Нет, он вовсе не был похож на Деметрия.

Немного погодя из палатки вышли Либертус, Палузи, Ситир Тра и все остальные. Я встал с бревна, а Либертус подошел ко мне и, глядя мне прямо в лицо, сказал:

– Мы изменили свое решение и докажем римской знати, что понимаем всю серьезность момента. Мы согласны примкнуть к объединенной армии и подчиняться ее командованию до тех пор, пока тектоны не будут побеждены.

Я не смог сдержаться и, бросившись к нему, расцеловал его в обе щеки – по четыре раза в каждую. Он встретил мою радость мягко, но без восторга и освободился от моих объятий.

– Есть только еще одно замечание, Марк Туллий: мы спустимся с гор, лишь когда Сенат соберется и примет закон публично, и не раньше.

– Им и собираться не надо, – заявил я, довольный результатом своей миссии. – Вопрос об амнистии решен. Распоряжение можно будет подписать, как только…

– Я говорю тебе о законах, а не об амнистиях, – прервал меня Либертус. – Мы присоединимся к римской армии, когда Сенат проголосует за отмену рабовладения.

Я стоял с открытым ртом, как полный идиот, потому что не мог поверить его дерзости.

– Сенат должен проголосовать за отмену этого преступного института, осудить его и начать искоренять, – продолжил Либертус. – Он должен дать две недели срока для освобождения всех рабов города, Лация, Италии и всех римских провинций, а через пятнадцать дней всех рабовладельцев, не подчинившихся закону, распнут на крестах. Все люди станут свободными. Кроме того, Рим должен заявить, что является врагом любого царства или республики, где сохраняется рабовладение.

– Но, но, но, – пробормотал я, – они никогда не примут подобного закона!

– А, собственно, почему? – возразил Либертус. – Мы им необходимы. Они должны выбрать, что им больше нравится: такая реформа или смерть. И кстати, довольно мучительная.

Я перевел взгляд на Палузи, а потом на Ситир: было ясно без слов, что оба поддержали это безумное предложение. Но, по крайней мере, теперь я получил не отрицательный ответ.

Ситир смотрела на меня не мигая. В уголках ее губ промелькнула чуть заметная улыбка. Но все же она мне улыбнулась.

В Африке я попросил помощи у отца, но не получил; в подземном царстве я обратился за поддержкой к Богу, но тот оказался бессилен. Да, Прозерпина: в этой жизни мы можем рассчитывать лишь на тех, кто любит нас втайне.

* * *

Когда я передал триумвирам и Цицерону предложение Либертуса, больше других разъярился и возмутился, как ни странно, именно мой отец. Мы вчетвером собрались в одной из комнат нашего дома в Субуре. Цицерону не сиделось на месте – он метался из угла в угол, как тигр в клетке, и кричал, не ожидая ответа от остальных:

– Рабы! Это люди ущербные, что делает их подобными детям, сумасшедшим и женщинам! Как нам могло прийти в голову вести переговоры с этим сбродом? Как они могут рассчитывать, что мы примем подобный закон?

– Они сознают, что сила на их стороне, – заметил Цезарь. – У нас нет другого выхода, и они это знают. Так уж устроен мир.

– Ничуть не бывало! – возразил Помпей. – Мы – это Рим, и какой-то раб не может отдавать приказы самым могущественным оптиматам Рима. Именно так устроен мир!

– Увы. Так было бы, если бы, топнув ногой, ты добился того, чтобы по всей Италии встали легионы солдат, – съязвил Цезарь, напоминая Помпею его собственные слова.

Они заспорили, но Цицерон прервал их перебранку и захотел выслушать еще одно мнение – мое:

– Марк, ты был там, у рабов, у подножия Везувия, и знаешь их. Скажи, с этим Либертусом можно поторговаться и немного изменить его условия?

– Нет, – категорически ответил я. – Этот человек не станет торговаться. Более того, мне с огромным трудом удалось убедить его пойти на эту уступку. Я уверен, что он не изменит своего мнения.

– Какая низость, какая подлость… – бормотал Помпей, чьи полусонные глазки вроде бы разглядывали рисунок мозаичного пола.

– Может быть, Либертус и низкий человек, но весьма оригинальный, потому что он даже не поинтересовался десятью миллионами сестерциев.

– Это всего лишь рабы, – заметил Помпей. – Используем их, как нам будет угодно, и дело с концом.

– Ты думаешь, это так легко? – неуверенно спросил Цицерон.

– Обманем их! – настаивал Помпей, будто не услышав замечания моего отца. – Это жалкий сброд, перед этими людьми у нас нет никаких моральных обязательств, а речь идет о спасении Рима.

– А с чего ты взял, что они позволят себя обмануть? – вмешался Цезарь. – Кому они поверят? Тебе? Мне? Цицерону, который сравнивает их с детьми и с сумасшедшими?

– Да и как можно их обмануть? – отрезал Цицерон. – Либертус был рабом, и тысячи людей в Риме поддерживают его. Наверняка у него здесь полно шпионов в домах сенаторов, даже среди тех, кто подметает пол в Сенате. Если мы попробуем обмануть его, он узнает об этом раньше, чем мы сами.

Они снова заспорили втроем и на сей раз перешли на крик. Я слушал их ругань, пока Цицерон не взял меня за локоть и не проводил до двери:

– Подожди нас снаружи, Марк, но не отходи далеко, ты можешь нам понадобиться.

Я вышел из комнаты. Хотя дверь была очень толстой, она не заглушала их криков. Мне захотелось выйти в сад и открыть книгу. Чтение под аккомпанемент их спора меня успокоило и порадовало. Поэт мог бы описать мое состояние в самых жестоких строках своей поэмы: «О, как прекрасна буря! И с берега какое наслажденье наблюдать за тяготами тех, кто нынче в море».

Через некоторое время они позвали меня снова. Все трое немного успокоились, хотя и не совсем, и смотрели на меня пристально, не говоря ни слова. Их пристальное внимание к моей персоне показалось мне странным.

– Марк, – спросил меня Цицерон, – как бы поступил ты?

– Я? – Мне пришлось сделать вид, будто этот вопрос меня удивил, но ответил без тени сомнения: – Я бы заключил союз с Либертусом и без колебаний принял его закон.

– Рабовладение – это не просто институт, это сама суть Рима! – воскликнул Помпей. – Мы не можем представить себе жизни без него.

– Вам придется сделать это усилие, – спокойно ответил я. – А если не это, то что нас ждет?