Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

Товстоногов, по ходу истории выяснялось, что «…король Генрих IV, правитель Англии XV века, был более прогрессивен, чем его противники, богатые лорды, которые тянули страну вспять, к феодальной раздробленности.

Король Генрих IV силен стремлением объединить государство. Всю жизнь он был убежден в своей способности сделать это. Даже тогда, когда еще не был королем и не имел шансов на корону. Значительностью цели он не раз успокаивал свою совесть, совесть человека, незаконно занявшего английский трон. Он убеждал себя в том, что сильный, энергичный, умный человек наверняка принесет больше пользы Англии, чем слабая, рефлексирующая, поддающаяся влияниям личность вроде Ричарда II.

Коллизия Федора Иоанновича и Бориса Годунова. При всей разности исторических характеров и ситуаций их объединяет нравственное содержание, сообщенное им искусством.

“Несчастное, больное королевство… Что станет с ним, когда меня не будет?” – отсюда мысль короля идет к принцу Гарри, к законному наследнику незаконного короля. Насколько предпочтительней кажется королю Гарри Перси – не то что беспутный, вялый, распущенный, далекий от придворных дел и забот принц Гарри. Зачем он жил, если некому передать престол? Это заботит короля больше, чем заговор.

Минута слабости, явное физическое недомогание, которое приведет потом к смерти, является здесь выражением духовного недуга. Сценически выгодно перед решительной схваткой с мятежниками показать слабого, удрученного короля – ведь впереди у него победа. Король не покажет этой слабости своим сподвижникам или врагам, но Шекспир заставляет его обнаружить эту слабость перед зрителем, наедине со зрителем, с самим собой.

Вообще герои Шекспира больше доверяют зрителю, чем своим партнерам. Шекспир начисто лишен резонерства».

Характерно, что в своих записках о спектакле и режиссер, и исполнитель главной роли обращаются к одному и тому же вечному для себя источнику – Достоевскому. Как и знаток творчества писателя и его фанатичный поклонник Борисов, Товстоногов вспоминает:

«Одна из глав романа Достоевского “Бесы” называется “Принц Гарри”. Там есть такое место. “Но очень скоро начали доходить к Варваре Петровне довольно странные слухи: молодой человек (речь идет о Николае Ставрогине. – Г. Т.) как-то безумно и вдруг закутил. <…> Степан Трофимович уверял ее, что это только первые, буйные порывы слишком богатой организации, что море уляжется и что все это похоже на юность принца Гарри, кутившего с Фальстафом, Пойнсом и мистрис Куикли, описанную у Шекспира. Варвара Петровна на этот раз не крикнула: “Вздор, вздор!”, как повадилась в последнее время покрикивать очень часто на Степана Трофимовича, а, напротив, очень прислушалась, велела растолковать себе подробнее, сама взяла Шекспира и с чрезвычайным вниманием прочла бессмертную хронику. Но хроника ее не успокоила, да и сходства она не так много нашла”.

Великий поклонник Шекспира, Достоевский высмеивает эту лестную для Ставрогина аналогию, потому что видит за сложностью принца верность единому жизненному стремлению, некую стройность программы, которая отнюдь не лишает характер принца многокрасочности, а придает ему неповторимость. “Исправившийся” принц вряд ли был бы интересен Шекспиру, так же как и в самом деле сошедший с ума Гамлет. Здесь другой ход, далекий от воспитательных целей Степана Верховенского. И принц Гарри и Ставрогин от начала и до конца верны себе. Это, и только это их объединяет. В остальном их сходство – кажущееся, внешнее».

Сэра Джона Фальстафа в спектакле играл Евгений Лебедев, противника Гарри Хопстера – Стржельчик. Эдуард Кочергин, как раз под эту постановку «забранный» Товстоноговым из Театра Комиссаржевской, создал оригинальные, но тяжелые, под стать подлинным средневековым костюмы, актеры сами выполняли сложные трюки и дрались до крови.

«Бой с Хопстером, главарем заговорщиков, дается все труднее, – констатировал в дневнике Борисов. – Прихожу домой, показываю Алле те места, на которые сегодня приземлялся. Она определяет: царапина, гематома… и прикладывает медные пятачки.

Иногда мы со Стржельчиком закрываемся в гримуборной и демонстрируем друг другу эти самые раны. Кто-нибудь из нас кается: это оттого, что не отступил вправо, или оттого, что не пригнул шею. <…>

Мы деремся настоящим оружием – мечами с длинными клинками и кинжалами. В БДТ, в реквизиторском цехе, большой запас холодного оружия – еще со времен революции. Несколько раз клинки у нас ломались и летели в зал.

У Стржельчика есть коронный кувырок назад – он сам его предложил. Во время кувырка из его уст вырывается короткое междометие – как будто я подсекаю его в воздухе. Но в последнее время он стал к своему кульбиту прислушиваться. Спрашивает: “Тебе не показалось, что во время переворота довольно-таки странный треск раздается? Ты ничего не слышал?” Я делаю непроницаемое лицо: “Нет, Владик, треска никакого не было – тебе показалось…” Тем не менее он иногда стал меня предупреждать – сегодня кувырка не будет. По состоянию здоровья. <…>

“Генрих” – первая моя серьезная удача в БДТ».

С последним утверждением был согласен друг Борисова, Эдуард Кочергин, знакомство с которым произошло как раз на этом спектакле. Олег Иванович на первых порах помог художнику утвердиться в театре.

«Костюмы, предложенные мною театру, по тем временам были довольно авангардные и у большинства актеров поначалу вызвали неприятие, – вспоминал Кочергин. – Олега Ивановича этот протест коллег никак не коснулся. Он с ходу пошел на эксперимент и стал со мной выстраивать свой внешний образ. Все детали его трех костюмов благодаря этому были готовы первыми. Они послужили убедительным примером для других, более именитых исполнителей в необходимости именно такого решения, утвержденного, кстати, Товстоноговым. Олег Иванович, нисколько не уничижаясь, выступил в роли пробного образца, и благодаря ему мы выиграли решение костюмов без какого-либо вмешательства шефа. Для меня костюмы к “Генриху IV” – первая работа в БДТ, после которой Товстоногов предложил перейти к нему в штат. Олег Борисов, поверивший в художника, с его природным вкусом и смелостью, помог мне в этом.

Борисов репетировал Генриха с замечательной жадностью к работе. Все режиссерские предложения и идеи он талантливо и с достоинством переводил на свое актерское “я”. Свобода настоящего художника позволила ему сотворить образ Генриха IV озорно-блистательным, даже хулиганским, и вместе с тем точным по философии и структуре постановки. Успех спектакля был громадным. Борисов вошел в обойму лучших артистов БДТ и стал известным.

На гастролях в Москве шекспировская хроника также имела оглушительный успех. После спектакля за кулисы театра приходило множество знатных московских театральных бонз с поздравлениями Товстоногову и Борисову. Среди великих находился и замечательный сотрясатель московских театральных устоев Борис Иванович Равенских. Буйный режиссер упал на колени перед Олегом Ивановичем».

«Плох не жанр, плохо, когда жанром оправдывается схематичность характеров, шаблонность языка, отсутствие психологии», – утверждал Товстоногов. Именно поэтому в его театре соседствовали самые разные жанры, самые разные спектакли: от «Истории лошади» до «Последнего пылкого влюбленного», спектакля с