Перехваченные письма - Анатолий Вишневский

Я сам не понимаю, как дальше было. Я говорил очень жестоко.

— Вы лжете, вы хотели меня поцеловать. Вы еще от меня недостаточно плакали.

— Я никогда от вас не плакала.

— Лжете, заплачете, значит.

Она вдруг ушла вперед, я бросился к ней и молил ее простить. Она высвободилась от меня и говорит:

— Если вы дали мне взаймы, это не значит, что я могу вам дать. Я не могу простить, прощайте.

Она сунула мне неузнаваемую дощечку руки, я ушел, отошел далеко, потом вернулся бегом. Я молил, ничего не помогало.

Простились мы сухо, и она сверкнула в сторону блестящими самодовольными глазами. Этот взгляд был худшим ее поступком со мной за все знакомство.

«Ах, лучше бы Он ничего не давал взаймы, чтобы потом в такой форме вырывать обратно», — шептала низшая душа моя, высшая же, обливаясь слезами, пела о вечном возвращении всего.

В день, когда она не пришла, я был в синематографе с Диной, причем тоже бросил ее на улице, а потом вернулся.

Встреча шестьдесят шестая

Рано утром теплое желтое письмо: увидимся в час. Пришла скоро-скоро, запыхавшись совершенно.

— Так я вас хотела видеть!

Веселились и глупили, как влюбленные гимназисты (ах, как высоко стояли эти влюбленные гимназисты!). Перчатки на ней были голубые, что совершенно не шло к остальному, она сняла их. И я разглядел вдруг ее порозовевшие от холода прямо-таки необыкновенные руки. Широкие в запястьях, розовые по ладони, нежно малиновые к концам пальцев, кожа на ладонях поразительно тонкая. Я сказал:

— Я вас страшно люблю.

— Но я ведь тоже вас страшно люблю.

А вчера она взяла меня за руку, и сегодня. И с какой любовью мы расставались. Кажется, я начинаю опять выигрывать целое состояние (неужели это так?).

Встреча шестьдесят седьмая

— Борька, почему ты умней меня, негодяй?

Я пришел к тебе в 3 часа и ждал в твоей нежилой комнате. Наконец ты, стуча каблуками, влетела в комнату — да так стремительно, что прокатилась по паркету, как по льду. Ты поставила колено на ручку моего кресла и была ласкова. Потом сказала:

— У меня всегда нежилая комната, всегда, всегда.

На тебе было вечернее платье, но ты накинула на него белый платок, стыдясь, вероятно, своих прекрасных желтоватых рук. Раз только сзади я видел как ты подняла их и твои прекрасные плечевые мускулы мягко блеснули. Фигура у тебя маленькой спортивной Венеры с короткой шеей и необычайно узкой стриженой головкой. Потом мы гуляли.

— Нельзя столько говорить о любви, нельзя, нельзя. Мы должны молчать о ней и капля за каплей достичь счастья. Запрем эту любовь в шкатулку. В твердой уверенности, что мы друг друга любим. Ведь мы, в сущности, совсем не знаем жизни друг друга. Самое важное — это воля видеться во что бы то ни стало, но если не каждый день, тогда, значит, все кончилось.

Встреча шестьдесят восьмая

— Борька, трогательный мальчик. А ведь совсем наоборот, как сперва кажется. Как это здорово! Да, может, быть ты только притворяешься?

Чтобы идти на рю Муфтар покупать перчатки, она надела розовую шапочку и сверкала красотой и нежной желтизной кожи на вырезе шеи легкого платья. И мне было больно от жажды прикосновения к этой коже, и к этому лицу, и к этим необыкновенным рукам. Покупая перчатки, ты шалила, и я прикоснулся к твоей щеке своей щекою. Может быть, ты хотела, чтобы я тебя поцеловал, потому что, расставаясь, ты как бы подставила свою щеку, а потом, мило подурачившись, ушла, не оборачиваясь.

Вечером лежал, как мертвец. Dieu guéris-moi du mal des lèvres[207]. Я решил разлюбить ее в мире форм, чтобы не мучаться. Ах эта кожа, я ничего в жизни не знал страшнее.

Встреча шестьдесят девятая

Встретились противно шаловливо, потом я всю дорогу изводил ее, впрочем очень добродушно, разными выдумками о письмах. Говорил, что читал Арапову любовные письма и что очень хотел бы, чтобы Шура писал бы ей вместо меня.

— Посмей только, я тебя задушу.

Страшно хотел поцеловать тебя — до боли, до боли. Потом уничтожал в себе это — с болью, потому что уничтожал любовь. На следующий день ее уже «совсем мало останется, и я напишу в дневнике: «бедный ангел и кретинка». Потому что поцелуй только один и в силах уничтожить расстояние между культурами, а не целуясь она как бы состязается со мной в прекраснословии. Самомнительный ребенок, со мной ли можно играть на такие карты.

Встреча семидесятая

Дурили и хохотали, как я этого страшно не люблю, как дети (как я не люблю детей!). Она была в черных перчатках, и руки ее были как бы выточены из слоновой кости [перечеркнуто] из черного дерева.

Я несколько раз хотел было ее поцеловать, решив играть ва-банк, потому что совсем уже не на что остается играть. На скамейке мы нежно прижались.

Ты сказала, что очень любишь трагедии и балет и любишь находить радость именно на дне боли. И все это с иронией. «Достоевский для детей», — хохотал я, потому что ничего больше не оставалось делать. Умна необыкновенно, но отвратительно дурнеет от счастья. В точности un esprit de la nature[208], который танцует на гребне волны или купается в языках пены. Как ты дурнеешь (хорошея) от счастья.

Встреча семьдесят первая

— Боба, зачем ты врешь? — когда я ошибся в чем-то.

Она пришла в старых туфельках, которые совсем промокли, и чулках, через которые нежно светилась ее прекрасная кожа. Валяли дураков в Люксембурге, она таскала меня за большие лиловые уши моего пальто и за это не позволяла шлепать по лужам. Несколько раз она так мило приближала свою щеку к моей и думала, кажется, без злобы, что я ее поцелую. Но я боюсь ее, и это, может, отравляет все.

Она дурнеет и пошлеет от счастья, и какая-то восхитительная человечность исчезает в ней, и она превращается в какого-то «духа природы», сильфа или саламандра, обитающего в морской пене или в туше пня.

Промокшие и счастливые расстались у St Sulpice.

Встреча семьдесят вторая

Говорили о Толстом, вспоминала с удивительной нежностью Анну Каренину.

— Больше всего люблю эту Каренину.

Конец «Войны и мира» она находит прекрасным — и даже то, что Пьер стал скуп, что прямо-таки величественно.

И так это было красиво, как она говорила о Толстом, что и Толстого, и ее вдруг я как-то понял и полюбил необыкновенно, хотя и в точности не знаю, что понял, но это потом выяснится, важно, что понял.

Слушать ее было драгоценно. Илья за пять минут по-своему скажет больше, чем она за пять лет. Но я никогда не слышал в жизни ничего более прекрасного, чем этот разговор о Толстом, впрочем, может быть, просто потому, что человеческая душа говорила, а не выдающаяся и оригинальная душа. Написав это ad absurdum и примерив к этому необыкновенный рост уважения к ней, я соглашаюсь, что она довольно необыкновенный человек. Или, может быть, просто я женщин с этой стороны не знаю? Да нет же, довольно знаю все-таки. И, как во всех сомнительных случаях, душой верю в великолепие ее, а не в случайность, как я всегда горжусь делать. Ибо всякое сходство с божественностью всегда есть уже наполовину божественность.