Перехваченные письма - Анатолий Вишневский

— Как будто нельзя любить и не целоваться.

(Между прочим, я ее действительно за это вот и брошу).

Я сержусь и говорю:

— Ну, значит, я низменный человек.

И вдруг после всего этого она говорит:

— Я не знаю, как это выговорю. Я делаю вам предложение. Если вы когда-нибудь захотите жениться, я предлагаю вам себя в жены.

Я притих и, сбитый с толку, сказал:

— Ну это уж что-то очень красиво, что вы говорите.

Но я был благодарен ей за эти слова, я всю жизнь буду ей благодарен за эти невозвратные слова, incorruptibles…[205] Признаюсь, в этот вечер она вчистую обыграла меня, вследствие чего на следующий день я, читая Шопенгауэра, вдруг подумал, что схожу с ума, как будто страшный ветер на меня налетел, я встал, — что я? где я? Да очнись же ты, дурак. Так полюбил я ее за эти слова.

Встреча двадцать вторая

Она сидела на пуфе у моих ног, и прижимала мою руку к своему горячему лицу, и глазами гладила эту руку, и говорила о том, что хотела бы со мной открыть сапожную мастерскую в провинциальном городе, где много церквей (нет, вы бы всегда уходили в эти церкви), а потом:

— Я, может, вас за это и…

Встреча двадцать пятая

У Черновых ты стояла у парового отопления и так и не удостоила сесть. Царственная и молчаливая, ты только поворачивала голову, не двигая плечами. Там я увидел редкое совершенство твоей анатомии и заметил, что твои щиколотки так же широки, как и запястья, и ступни так же прекрасны, как и руки.

О красавица, я по-другому полюбил тебя в этот вечер, и из божественного ребенка ты стала для меня Прекрасной Дамой, и я по-новому возненавидел тебя, о прекрасная, хотя ты сказала:

— Когда я услышала ваш голос, мне показалось, что только вы и я существуем, а остальные ничто.

Я начинаю думать, что я долго смогу любить ее, но что она придет ко мне, она положит блестящий лоб свой ко мне на грудь и скажет: «Милый, поцелуй меня, ведь мы одни на Земле».

Оказывается, жизнь изобретательнее и богаче, если такие новые стадии возможны. Но я не думаю совершенно о ней сексуально, хотя сексуально любуюсь ею.

Встреча тридцать первая

У Блюма она села на стол, и я сказал, положив голову ей на колени:

— Я вверяю свою жизнь вам в руки, — и еще в этом роде. Она закурила папиросу и заговорила о другом, я потемнел.

— Что с вами, Боря?

Тогда я закурил папиросу, и она вырвала ее у меня из рук (один из замечательнейших моментов). Она обняла мою голову, я прижался к ней, и дыхание ее жарко повысилось. И вдруг какая-то змея проснулась в ней, тихо, нежно гладя меня по щеке, она сказала:

— Трус и безвольная детка.

На что я сказал:

— Я пропаду из-за вас. А все-таки я бы не мог из-за вас самоубийством покончить.

— А я могла бы.

Встреча сорок первая

Неожиданно из-за моей спины она окликнула меня, необыкновенно хмурая и грустная, и мы пошли за город.

— Я решила, что все это впустую, что нужно работать и уезжать.

Шел снег. Мы несколько раз ссорились по дороге. Потом мирились и слегка обнимались, очень трогательно, кажется, первый раз в жизни голос мой одну минуту притягательно прозвучал:

— Милая, милая дорога. Все равно все счастье, — говорил я. — Если пройдет — хорошо, пройдет сладостно и трогательно. Если не пройдет, женимся, я буду работать.

— Я не смела бы связывать твою жизнь со своей, если бы можно было жить для тебя.

Шел густой снег. Она промокла насквозь, даже платье ее промокло. У меня же рука отнялась от холода. Но она нежно смеялась посреди снега, как вечная жизнь.

Встреча пятидесятая

Я ждал тебя долго-долго под дождем, и ты пришла в старых туфельках и нитяных перчатках, а я как-то отупел от неожиданности и глубины твоего письма. Ты теребила меня, как шаловливая девочка, а я сказал: «Прежде я думал, что могу любить вас, после этого письма — нет». Потом мы сидели на тележке далеко за городом, а в небе горела электрическая заря.

Мы делали больно друг другу, она мне очень, и так это было приятно, пальцы у нее страшно сильные.

Встреча пятьдесят первая

Она потом сказала, что это был ее самый счастливый день (я этого не нахожу). Очень дурили и дрались, катали железную трубу. На скамейке она сказала, что я женственен.

— Да, как кардинал, у вас глаза злые, но не жестокие.

Я прижимался к ней, а она стояла надо мной, поставив одно колено рядом со мной, прекрасная (идиот!), и было счастье, и время шло, и мы наслаждались друг другом. Возвращаясь, она захотела отойти в расщелину забора (может быть меня поцеловать, но ничего не вышло) (ой! ой! какая чепуха). Я сказал ей: «Сделайте мне больно пальцами». Она поцеловала мне руку и ушла, не оборачиваясь.

Встреча пятьдесят четвертая

Прибежал с Марше-о-пюс грязный и с болью в сердце. Напрасно: она опоздала на полчаса. Потом розовая заря зазвучала на небе, мы говорили о любви и об автомобилях.

— Хорошо было бы умереть вместе.

— Но вы меня так и не поцелуете перед смертью.

Дойдя до площади рядом с той скамейкой, где тогда было так хорошо, я обнял ее и нарочно пять раз поцеловал, и два раза в шею. Она сказала:

— Если вы будете меня бить, я буду вас любить, если вы будете меня целовать, то нет. — А я:

— Неужели вам никогда не хочется меня поцеловать?

— Нет, никогда.

Я согнулся от удара. Да, те слова можно забыть, эти — нет.

Потом мы ссорились. Я задержал ее, и мы опять пошли гулять, мучаясь.

— Ах лучше расстанемся. Я пустоцвет, бутылка с искривленным горлышком, в которую и налить-то ничего нельзя. Я восхищаюсь вашим отношением ко мне, но лучше расстанемся, ибо вижу, что дело сделано и вы меня любите.

Я умолял увидеться. Когда мы разошлись, я, почему-то не глядел ей вслед, прямо пошел к трамваю. В трамвае же решил, что в мои мистические обязанности не входит любить ее как женщину, решил разлюбить ее (некорректна, бездарна, незначительна), было больно.

Встреча пятьдесят восьмая

Мы встретились радостно. Я был у Минчиных с ее граммофоном и глупо веселился. Соня сказала: я начинаю тебя уважать: так беззаботно радоваться жизни. Потом танцевал с Идой.

Мы шли по rue Montagne St Geneviève, мне показалось, что она меня так любит, и вот что случилось дальше.

Около rue du Chemin Vert я сказал:

— Вы мне и красивой перестали казаться.

— Я не писала, а вы думали все время обо мне.

— Фам фатал[206], — сказал я. — А я научился уже обходиться без вас два дня.