Создание Узбекистана. Нация, империя и революция в раннесоветский период - Адиб Халид

на специфику Средней Азии, использованная в качестве довода в пользу того, что джадидов следует рассматривать в их изначальном контексте, не слишком помогла Ходжаеву. Он был немедленно подвергнут нападкам в партийной печати, а историк П. Г. Галузо осудил его за то, что в своем анализе он пренебрегает надлежащими марксистскими категориями, изображая младобухарцев революционерами и приравнивая их к коммунистам[810]. В январе 1927 года к Галузо присоединился сам Икрамов, который обрушился на членов партии, пытающихся доказать, что джадидизм был предшественником Коммунистической партии, и связал эту позицию с неизжитым национализмом в партийных рядах[811].

Ходжаев пережил атаку, проигнорировав Икрамова и довольно высокомерно обвинив Галузо в непонимании бухарских реалий[812], однако не было никаких сомнений в том, что политический перевес остался на стороне Икрамова. Ходжаев не смог одержать верх в споре о сущности джадидов и был вынужден пересмотреть свой аналитический разбор, что и осуществил в новых изданиях своей истории Бухарской революции[813]. Пейзаж изменился. Партия начала утверждать свою монополию на трактовку истории Средней Азии, которая отныне должна была вписываться в универсальные категории. Именно универсализм марксизма привлек к Советам многие местные элиты, но универсальные категории все чаще замещались русским повествованием о русской революции. По мере того как партия канонизировала единое толкование Октября, события в России становились универсальными[814]. В лучшем случае жители Средней Азии могли вносить вклад в более масштабную драму, уходившую корнями в другую область. Специфика среднеазиатской истории – колониальное подчинение и совершенно иная социально-экономическая ситуация – должна была уступать место общему нарративу о восстании пролетариата. Октябрь пришел в Среднюю Азию в виде захвата власти Ташкентским советом. Переселенческо-колониальному характеру этого события и тому факту, что революция в регионе была поставлена с ног на голову, не находилось места в официальной интерпретации. Наоборот, интеллектуалы-обновленцы вполне могли быть обвинены в том, что не пользовались влиянием среди пролетариата, несмотря на то что в обществе пролетариат отсутствовал. Большинство среднеазиатских интеллектуалов совершенно иначе изображали недавнее прошлое своего общества. Азиззода в качестве докторской диссертации в московском Научно-исследовательском институте национальных и этнических культур народов Советского Востока подготовил исследование современной Средней Азии под названием «История пробуждения Туркестана». Оно описывало новейшую историю Туркестана как «пробуждение» посредством культурной работы обновленческой интеллигенции, культурное брожение в среде которой породило как внутриполитическую борьбу в туркестанском обществе, так и битву с колониальным строем. Большое внимание в тексте уделялось событиям 1916 года, которые, по мнению Азиззоды, представляли собой распространение интеллектуального брожения на сферу политики, за которым последовала политическая борьба 1917 года в Ташкенте и Бухаре, однако петроградские события в нем практически не упоминались[815]. В день защиты диссертации Азиззода был арестован и обвинен в национализме[816]. Несколько лет спустя один из первых узбекских кинорежиссеров Сулейман Ходжаев решил снять свой первый полнометражный фильм «Перед рассветом» («Тонг ол-дидан»), посвященный событиям 1916 года. Из-за акцента на колониальном угнетении, а не на классовой борьбе, картину заклеймили как националистическую. Она была снята, но так и не допущена к показу. Ходжаева в 1931 году исключили из партии, а через несколько лет арестовали [Drieu 2013: 256–282]. Изображать Среднюю Азию можно было лишь в полном соответствии с советскими представлениями. Десять лет спустя эти историографические противоречия были разрешены следующим образом: русское завоевание провозгласили «меньшим злом», которое спасло Среднюю Азию от британского империализма и позволило ей соприкоснуться с «прогрессивной русской мыслью»; но логика этого пересмотра зародилась уже в трансформациях культурной политики середины 1920-х годов[817]. Поэтому неудивительно, что ссылки Ф. Г. Ходжаева на местную специфику среднеазиатской истории остались в 1926 году.

Открытие «идеологического фронта» превратило в ругательное само понятие зиёли. Каламбуры, основанные на сходстве слов зиёли («просвещенный») и зиёнли («вредный»), сделались общим местом, так что еще один «молодой коммунист», К. Алимов, не придумал ничего нового, заявив на митинге, что «наши старшие братья – просветители [зиёли] стали вредителями [зиёнли]»[818]. Новые «работники культуры» избегали этого слова и называли себя маданиятчи. В 1926–1927 годах нападки на джадидов усилились. К моменту проведения в октябре 1927 года II Узбекской конференции работников культуры их противники торжествовали. Длинная обличительная речь Ш. Сулеймана против Чулпана вызвала продолжительные аплодисменты, но настоящий апокалипсис наступил, когда Икрамов в своем программном выступлении обрушился с резкой критикой на Вадуда Махмуда. Махмуд присутствовал в зале. Как сообщается, все маданиятчи вскочили на ноги и начали кричать: «Хватит! Долой таких людей!

Пусть Вадуд убирается!» Они продолжали кричать, пока Махмуд не ушел. Вату со злорадством писал: «Так представители красной культуры со всего Узбекистана с позором изгнали одного из противников пролетарской идеологии»[819].

Советская узбекская интеллигенция

Молодежь, составлявшая большинство на конференциях работников культуры в 1926 и 1927 годах, была первым результатом деятельности советских институтов. В ее число входили выпускники педагогических институтов и рабфаков, хотя основную массу составляли люди с еще более скромным образованием: школьные учителя, штамповавшиеся на ускоренных курсах, сельские корреспонденты и обученные грамоте активисты. Партия призывала рабочих и крестьянских корреспондентов (рабселькоров) по всему СССР отправлять в периодическую печать сообщения о жизни на заводах, в полях и дома. Таким способом партия надеялась добиться поддержки населением своей политики, привлечь простых людей к советской работе, но кроме того дать людям возможность использовать новую прессу, чтобы спрашивать со сложившихся властных структур[820]. В 1927 году «Қизил Узбекистон» располагал 610 рабселькорами, и все они, за исключением 63 человек, были моложе 30 лет[821]. Помимо сотрудничества с газетой они занимались организацией стенгазет (которых насчитывалось 224). Как и представительницы женотделов, рабселькоры нередко вызывали ненависть у людей, среди которых жили; их избиения и даже убийства были привычным делом[822]. (По этой причине многие авторы пользовались псевдонимами или инициалами, а советский закон под страхом наказания запрещал раскрытие настоящих имен литераторов, прибегнувших к данному способу[823].) Это была новая группа советской интеллигенции. Противостояние внутри общества прочными узами связывало их самоощущение с ощущением собственной миссии, которое позволяло им нападать на старших. Именно они терроризировали дореволюционную и раннереволюционную интеллигенцию и возглавляли борьбу за пролетарскую культуру, хотя узбекский пролетариат так и не возник. В докладе о партийной работе за 1924 год таких людей называли «мелкой интеллигенцией»[824]. Куда больше подходит для них термин, заимствованный из марксистского лексикона: «люмпен-интеллигенция», поскольку эта группа служила партии тараном против интеллигенции.

Средазбюро работало также и над «большевизацией печати», одновременно начав расширять количество периодических