Создание Узбекистана. Нация, империя и революция в раннесоветский период - Адиб Халид

семьи. Осиротев в детстве, Шохтемур был усыновлен русским офицером, который увез его в Ташкент и отдал в русскую школу. После революции он, как и многие молодые люди с русским образованием, трудился в советских органах. Работал в Туркестане, в 1922 году был назначен в «тройку», которой было поручено устанавливать советскую власть на Памире. В Ташкент вернулся в 1924 году, как раз к размежеванию. Таким образом, Шохтемур не был ни персом, ни суннитом, зато, в отличие от большинства таджиков, не подпал под влияние джадидов и их национальной идеи[781]. Мухиддинов, напротив, являлся отпрыском влиятельной бухарской семьи, которая до 1924 года не проявляла особого интереса к таджикскости. Теперь же он использовал критику джадидизма, пантюркизма и панисламизма не только затем, чтобы позиционировать себя как поборника советской власти, но и для дискредитации узбекского режима, возглавляемого заклятым врагом Мухиддинова, Ф. Г. Ходжаевым. Очевидно, что для Мухиддинова таджикский национальный вопрос был неразрывно связан с фракционной борьбой с Ходжаевым. Его единственный шанс вернуться в Бухару заключался в требовании передать этот город республике, в которой он оказался [Fedtke 2007: 36–38].

Мухиддинова поддержали несколько писателей, в том числе его товарищ по изгнанию Алиев. Они поставили вопрос так, что ни Средазбюро, ни ЦК не смогли его игнорировать[782]. Между тем ОГПУ уже давно собирало материалы по «панузбекизму и росту шовинизма» среди узбекской интеллигенции. Как мы увидим в следующих двух главах, эти подозрения пагубным образом отразились на узбекской интеллигенции. Жалобы таджиков, сформулированные в выражениях, как нельзя лучше соответствовавших языку ОГПУ, сделали узбекско-таджикские межнациональные отношения одним из злободневнейших вопросов в повестке органов госбезопасности и партии. Дискуссия об отделении Таджикистана от Узбекистана и связанных с этим территориальных преобразованиях, начатая в 1929 году, была напрямую связана с подозрениями государства в «узбекском шовинизме». Эти подозрения, в свою очередь, были обусловлены попытками очистить ряды партии и утвердить центральный контроль над течением местной культурной жизни, предпринятыми с открытием в 1926 году «идеологического фронта».

Глава десятая

«Идеологический фронт»

В октябре 1924 года, в момент рождения Узбекистана, Абдурахман Саади составил обзор последних событий в области узбекской литературы. В этой статье, опубликованной в печатном органе комсомола «Узгариши ёшлар» («Революционная молодежь»), Саади отмечал, что главная черта современной узбекской литературной жизни – появление революционной литературы, характеризующейся романтизмом, упрощением языка и использованием символизма. По мнению Саади, главными ее апологетами были Фитрат, Чулпан, Эльбек, Вату, Шакир Сулейман и Гулям Зафари, которые все вместе завершили эпоху «реализма Бехбуди и Авлони», господствовавшую до революции[783]. Такое понимание узбекской литературной жизни, при котором революция была связана не с классовым конфликтом, а с открытием новых эстетических горизонтов, вскоре было объявлено вне закона. В 1926 году партия открыла «идеологический фронт» против «старой интеллигенции» и ввела в культурный дискурс Узбекистана новые понятия, так что отныне рассуждения о литературе могли вестись только в категориях, основанных на официальном толковании революции. В культурную жизнь Средней Азии включилась партия, что имело далеко идущие последствия. По мере сужения пределов допустимого пантеон новой литературы претерпел радикальные изменения. Средняя Азия, ее прошлое и настоящее должны были представляться в универсальных марксистских категориях, определенных партией. Известные имена, которыми пестрела статья Саади, начали исчезать из общественной жизни. Ирония заключается в том, что последний раз Фитрат и Чулпан были упомянуты в печати в хвалебном контексте: на страницах руководства «Как писать новости, статьи, стихи и рассказы», составленного молодым писателем Анкабаем (Худайвахидовым, 1905–1938) и предназначенного для нового поколения советских узбекских писателей [Анқабой 1927: 10, 49–60]. Именно Анкабай и начинающие литераторы, для которых он писал, стали рядовыми этого фронта. Именно они осудили джадидов и свергли их с пьедестала.

Но хотя партия и мобилизовала новое поколение энтузиастов, она никогда не была совершенно уверена в их правоверности и лояльности. К несчастью, Коммунистическая партия Узбекистана по-прежнему была разделена по этническому признаку, и ее ранняя история отмечена рядом кризисов. За «Делом восемнадцати» в 1925 году последовали другие скандалы, породившие у партийного руководства глубокое недоверие к местным кадрам, которые оно считало идеологически ущербными и склонными к «национализму». Национализм, в свою очередь, толковался партией и ОГПУ все шире и сделался главным политическим грехом того периода. Борьба с ним, как внутри КПУз, так и вне ее, стала основной чертой политической жизни Узбекистана во второй половине 1920-х годов. Вкупе с новоявленной активностью партии в культурной политике борьба эта имела серьезные последствия для интеллектуальных и политических элит республики. Утверждая свое присутствие в культурной сфере, партия сделала ставку на новую когорту интеллектуалов, которые беспощадно критиковали своих старших собратьев и с готовностью осуждали их за идеологические грехи. Джадидов («приверженцев нового») стали называть «старой интеллигенцией» (эски зиёли-лар), время которой прошло. Этот переход от «нового» к «старому», свершившийся в течение десятилетия, вероятно, был проявлением стремительности перемен в революционную эпоху. Но у новых людей, пришедших на смену тем, кого еще недавно тоже считали новыми, имелись собственные проблемы: они также не сумели избавиться от подозрений в национализме, и судьбы их порой мало отличались от судеб джадидов.

Открытие «идеологического фронта»

Выбор времени открытия «идеологического фронта» в Узбекистане лучше всего объясняется возросшим ощущением могущества партии после национального размежевания, которое постоянно превозносилось как «вторая революция» в Средней Азии. До этого момента партия и ее европейское руководство слишком хорошо осознавали непрочность своей опоры и нехватку кадровых ресурсов, чтобы навязывать свою волю региону. Неустойчивость положения большевиков обусловила многочисленные тактические уступки и шаткое сотрудничество с дореволюционной интеллигенцией. Кое-кто из коммунистов-европейцев считал, что задачи просвещения невежественного мусульманского населения, уменьшения его «фанатизма», распространения грамотности и образования требуют мобилизации всех существующих в мусульманском обществе «интеллектуальных сил»[784]. В 1920 году политкомиссар агитпоезда «Красный Восток» Г. И. Сафаров не видел никаких проблем в использовании театральной труппы «Турк кучи» («Тюркская мощь») для распространения советских идей в Фергане[785]. Но такое отношение всегда сосуществовало с постоянным недоверием к чуждым идеологиям и буйным фантазиям местной интеллигенции. Учитывая, что почти никто из партийцев европейского происхождения не знал местных языков, единственными людьми, способными осуществлять политический надзор над местной культурной жизнью, были туземные кадры, зачастую тесно связанные с дореволюционной интеллигенцией, мировоззрение которой они разделяли. Чем крепче большевики держали в руках Среднюю Азию, тем нетерпимее становились они к идеологическому иноверию. И. А. Зеленский, прибывший в Ташкент в декабре 1924 года в качестве нового главы Средазбюро, чрезвычайно настороженно относился как к национальной интеллигенции, так