Открыть 31 декабря. Новогодние рассказы о чуде - Ая эН

l:href="#n_7" type="note">[7] Ну же, комсомольцы, поем! Она снежки солила…

– В березовой кадушке! – заорал Штин, хотя Леший не мог подсказывать. – Она! Сучила пряжу! Она! Ткала! Холсты!

– Ковала ледяные да над реками мосты! – подхватили женскими визгливыми голосами другие пионер-ведьмы, которых не видно было за старшеклассниками. Может, подумали, что уже началась дискотека?

– По-то-лок! Ле-дя-ной! – заорали Штин, снежинки и ежи, сдирая пластмассовые шарики с елки и пуляя ими в толпу.

– Дверь скри-пу-ча-я! – наконец подхватили большие девчонки. – За шер-ша-вой сте-ной…

– Тьма колючая! – вместе рявкнул весь зал, перекидываясь шариками. Парни больше орали, чем пели: – Как войдешь за порог…

Ура.

Хорошая песня. Все знают.

И я тоже:

– …всюду иней!

Елка мигала уцелевшими кусками гирлянды и тряслась. Как громко, когда все поют! Но песня неумолимо кончилась. Надо собраться с духом. Старшаки похлопали сами себе, ну да ладно, все равно молодцы, что пели, а я закричала:

– Елочка веткой зеленой махнет, и словно в сказке придет Новый год!

Валька выключила верхний свет, парни засвистели, их девчонки радостно завизжали, переступая громадными, белеющими в темноте капроновыми ногами с круглыми коленками, застучали толстыми каблуками, а по темному залу полетели белые яркие зайчики от завертевшегося зеркального шара. А мы с Юлькой схватили Андрюшку и разодрали напополам. Не его, понятно, а лешачий мешок.

И пришел Новый год. Вылупился из драного мешка. Весь сверкающий, потому что ежи посветили на него украденным у товарища Комарова фонариком. Андрюшка раскланялся, помахал всем солидно, как Брежнев с трибуны, но не выдержал, заржал и стал, сдирая с елки, кидать серебристым дождиком во всех, закричал:

– Зима серебристой порошею засыплет любую беду!

Я добавила, чтоб не больно-то радовались:

– Когда без меня вы соскучитесь, тогда я к вам снова приду!

Юлька меня перекричала:

– Желаем всего вам хорошего в наступающем новом году!

Дальше слов мы не придумали. Ну и все, ну и хватит. Уже получилось. Потому что все веселые стали. Хлопали нам, свистели. Ура. Все на свете можно пересочинить, перепридумать. Главное – действовать.

– Поздравляю всех со мной! Я наступил уже почти! – заорал Штин, размахивая белым беретом. – Объявляю дискотеку!

И нам опять засвистели и захлопали.

Комсорг-Мороз ткнул в клавишу магнитофона:

…One way ticket,One way ticket,One way ticket to the moon.[8]

«Вечерняя смена» Светланы Петровны сделала ее добренькой. Она даже насовала нам оставшиеся от представлений призы, дурацкие, в общем, детсадовские: дудки пластмассовые и корзинки, что кому попало. В раздевалке Штин отобрал у меня дудку – от нее хоть свист и вой, все развлечение; всучил корзинку:

– Бабе Тоне отнеси! Клубки же складывать же!

И удрал, когда Светлана Петровна стала у нас костюмы собирать. Ну и молодец. Потому что надо ведь, чтоб мама его увидела в костюме таком. Шарф забыл даже. Праздник же сегодня, вот-вот. Стеллка наволочку с кружевами отдала вожаткам, чего жалеть, а Валька тоже от Светланы Петровны, пока та ежей свежевала, смылась, пачку не сняла и так и пошла домой, сверкая из-под пальтишка марлевым подолом и белыми колготками. Мы ей маленько завидовали. Ну а мне костюм зимы не жалко, все равно блесток не хватает, корона помялась. Пустая кожура, не костюм. Зима-то теперь – я. Навсегда, даже когда вырасту, не забуду, что я была – зима.

Наконец-то домой. Мама с работы пришла уже, наверно. Скрипел снежок. В корзинке – остатки подарка в порванном бумажном кульке. Вечером гости. Бабушка обещала «Наполеон» и кральки. Показалось, даже запахло кремом и горячим песочным печеньем. Валька с Юлькой скоро отвернули на свою Народовольческую, потом Стеллка на Горького. И вот я шла одна в синем воздухе. А песенка совсем не про синий иней, оказывается:

– One… – как там? – One way ticket…

Наталья Анискова

Эпидерсия

Охапка пластиковых цветов тошнотворной расцветки покачивалась перед носом Киры.

– Это что?..

– Подарок! Держи, Кируся!

Лёня так и сочился энтузиазмом. Похоже, он и вправду полагал, что китайские искусственные цветы – это годный подарок. Такому любая обрадуется, не только тридцатилетняя училка, которую за следующим поворотом жизненной дороги поджидает кладбище. Даже «кладбИще», как говорил Лёня.

– Что это за эпидерсия? – уточнила Кира.

Эпидерсия – тоже было Лёнино словцо, означавшее неприятную неожиданность.

– Ну как… – растерялся кавалер. – Цветы, Кируся.

– Это, по-твоему, цветы?

– А как же? Смотри: синенькие, розовые, оранжевые вот.

– В жопу себе такие цветы засунь.

– Тебе, Кируся, не угодить. Чо не так-то?

– Лёня, эти цветы из чего?

– Ну как… пластик силикатный, с фенолом и альдегидами.

– Это мертвые цветы, Лёня. Понимаешь, мертвые. Мне еще рано такие. Живым дарят живое.

– Да ну тебя, Кируся! – Лёня бросил китайский дар на тумбочку под зеркалом. – Чаем-то напоишь?

– Чаем напою. Рассказывай, коммерсант, как дела.

Лёня, однокурсник Киры по филфаку, начал фарцевать по мелочи еще в восьмидесятом. За прошедшие десять лет он занимался джинсами, польской косметикой, пластинками и вьетнамскими шлепанцами. Теперь, видимо, дошло до пластиковых цветов. Дела то уносили Лёню из Москвы, то забрасывали обратно. Тогда он заезжал в гости, шумно пил чай, хвастался или жаловался и снова пропадал – на месяц или на полгода. Кира с Лёней были «разнополыми друзьями». Со стороны Лёни это предполагало галантность, которая выражалась в более или менее странных подарках. Со стороны Киры – чай, варенье и руку под щекой во время застольного рассказа.

После пластиковых цветов Лёня исчез надолго, до конца декабря. Позвонил в дверь и, как только Кира открыла, бухнул:

– Одевайся, мать!

– Куда еще одеваться? – опешила Кира.

– На улицу, потеплее.

– Ты что, даже чаю не попьешь?

– В другой раз, – отмахнулся Лёня и постучал по наручным часам. – Цигель-цигель.

– Не нравишься ты мне… – проворчала Кира из комнаты, натягивая рейтузы.

Застегнув тяжелую овчинную дубленку и приладив шапку, она посмотрела на гостя. Вид у Лёни был довольный.

– Шарф не забудь.

– Не забуду, не забуду… – Кира повязала шарф и сгребла варежки. – Я готова.

У подъезда стояла Лёнина «семерка», а к ее заднему бамперу была привязана веревкой рыжая корова.

– Ты что, с цветов на молоко перешел? – ошарашенно спросила Кира.

– Нет, конечно. Это тебе, – кивнул на корову Лёня.

– Кольцов, ты рехнулся?

– С чего это? – возмутился Лёня. – Сама говорила, что живым дарят живое. Вот я живое и пригнал.

– И что я с ней буду делать? – просипела Кира.

– Да что хочешь, – царственно махнул рукой Лёня. – Твоя же корова. Пошли.

Он подвел Киру к машине, отвязал от бампера веревку и вложил Кире в руку. Наклонился и клюнул носом в щеку.

– С новым тебя девяносто первым годом, Кируся.

– И тебя, сволочь такая.

Лёня хохотнул, обошел «семерку» и сел за руль. Мотор взревел, из выхлопной трубы вырвался клок вонючего дыма, корова фыркнула. Кира подскочила на месте и повернулась к ней.

– Вот это эпидерсия…

– Мооэу-у-у! – подтвердила корова.

Кира огляделась. Двор был безлюден. Под окнами растопырили обмороженные ветви чахлые топольки. Привязать корову к дереву и пойти домой? А дальше? Она же замерзнет к чертовой матери или от голода умрет. К соседнему подъезду лихо подкатило такси, хлопнула дверца,